Человек живет словами. Часть 5. (Лесков Н С)

С другой стороны, образы праведников возникают у Лескова в ответ на потребность в идеале. Они порождены способностью искусства восполнять действительность, добавлять в нее недостающее, воплощать мечту. Этому служат воображение художника, его творческая фантазия. И в известной мере образы лесковских праведников — это художественная утопия. Не случайно эти образы заставляли сравнивать творчество писателя с «иконописью» (М.

Горький), а его самого называть «изографом». Иконописные лики прежде всего идеальны, сколько бы ни пытаться разглядеть в них реальный характер.

Лесков находит такое соотношение между реальным и идеальным, которое позволяет ему и не поступаться правдой и не отказываться от веры в лучшие возможности русской жизни. Его поиск практического воплощения идеала в действительности был тем благороднее и труднее, что сопровождался анализом и основывался на знании. Велик был соблазн увидеть в праведнике спасение и успокаивающий выход: раз есть эти рыцари добра, раз не оскудевает ими русская земля, то можно ни о чем не беспокоиться, на них положиться... Но Лесков не удовлетворился этой легкой надеждой, не отмахнулся от вопросов: что может человек в условиях реальности? Что значит этот островок-одиночка среди ее необозримых пространств? Можно ли все основывать на чуде праведнического служения?

Утопия включена у писателя в «драму жизни», воплощена в «коловратности» каждодневного существования. Сам праведник и в собственном характере и в судьбе их выражает. Все испытания выдержал солигаличский квартальный Рыжов, в том числе и проверку властью. «Великое обуздание» имел он своим потребностям. Прожил он до возраста патриарха — ста лет — и оставил «па себе память героическую и почти баснословную». Однако есть а повести раздумье, кто бы мог выйти из молодого Алексашки Рыжова: «мог бы выйти поэт вроде Бориса или Кольцова», но «из него вышел только замечательный чудак «Однодум»... Повествование демонстрирует «образцы» «его задохнувшейся в тесноте удивительной силы». Рукопись же его пророчеств издержана, вероятно, «при какой-нибудь уездной реставрации на оклейку стен»... В истории встречи Ланского видна не только нравственная непреклонность героя, но и его зависимость от общепринятого. В фарсовом изображении скороспелого городничего в чужом мундире и с окрашенным задом не столько утверждение героя, сколько грустная, хотя и дружелюбная, ирония над ним. В характере Рыжова соединяются рассудок с предрассудком, в судьбе — нелепое и героическое. Чудачество — не форма лишь подачи образа праведника, но и условие бытия его в жизни. История Рыжова в состоянии опровергнуть мнение автора: «Не хорошие порядки, а хорошие люди нужны нам». Замечательный человек Александр Афанасьевич Рыжов! Если бы по нему и «порядки»!..

Но от общественного состояния, от социальной системы зависят и другие подвижники, даже не связанные прямо с государственной службой. К самым драматическим страницам «Жити я одной бабы» относится рассказ о преследовании Крылушкина местными властями. Праведник не только не застрахован от притеснений в пределах полицейской системы, но и неминуемо вступает с ней в конфликт, хотя сам наиболее беззащитен перед ней. Не в состоянии он и защитить тех, кого опекает. Праведники попадают порой даже в более сложную зависимость от носителей зла, чем обычные люди. Об этом говорят взаимоотношения Голована с мужем Павлы, издевающимся над ним, помыкающим им.

Идеальные герои в мире Лескова, по словам писателя, служат «выражением праведности всего нашего умного и доброго народа». Голована народ «выделил» из себя как «избранника», нужного всем. И пусть есть противоречия в точке зрения «ограниченной народной наивности», все-таки если человек не жалеет «теплой крови Евоей за народушко», «изболясь за людей», неизбежно к нему «большое народное тяготение». Праведник — опора независимого от официальной идеологии мирского сознания, хранитель сокровенной этики простых людей. И своими «положительными типами» Лесков «как бы поставил целью себе ободрить, воодушевить Русь, измученную рабством» (М. Горький).

А вместе с тем бодрая сила лесковского художества и в том, что оно дает не только идеальные образцы, но и их реальную подоплеку. Утопия праведничества возникает в творчестве писателя как продолжение его мысли о российских обстоятельствах. Его проповедь неотделима от лукавой или горькой усмешки, пафос поддержан иронией, мечтание соединяется с исследованием.

О чем бы ни шла речь на лесковских страницах, всегда она о русском человеке, об отпущенных ему возможностях, о поставленных ему пределах. Вопрос о национальном характере выходит у писателя на первый план. В этом он созвучен Гоголю, Гончарову, Островскому, тогда как Толстой и Достоевский — при всем их внимании к национальному бытию — рассматривали русского человека по преимуществу как представителя всего человечества. Лескова интересует в первую очередь то, в чем русская жизнь непохожа на уклады других наций. Он занимается испытанием национального характера, дает его продуманную «феноменологию». Для него бесспорно: «Россия имеет свои особенности, с которыми нельзя не считаться...»

Произведения писателя ведут по вехам его размышлений на важную тему. В рассказе «Бесстыдник» (ранняя редакция — 1877) стоит вопрос о том, каков русский человек и насколько зависит он от окружающих условий. Начавшись издалека, этот разговор как будто склоняется к простой истине: человека воспитывают обстоятельства, он целиком ими определяется... Между средой и поведением личности прямая зависимость... Но расхожая истина вдруг попадает на перекресток спора и претерпевает неожиданное и жутковатое превращение. А что же значит тогда сам человек? В параллель распространенному взгляду выдвигается цинический парадокс о широте русских людей, имеющих «от своей богатой натуры на все сообразную способность». Его высказывает «провиантщик», наживавшийся в Крымскую войну за счет погибавших в траншеях солдат и офицеров.

Но оценка автора не вызывает сомнений: это им рассказ назван недвусмысленно — «Бесстыдник»! Он с теми, кто «идеальничает». Лесков здесь, как и во многих произведениях позднего, творчества, выступает как беспощадный сатирик. Им и дается объяенение, откуда возникает «бесстыдство»: из неразвитости гражданского сознания, от ослабленности нравственного чувства, от официальной узаконенности и общепринятости произвола. По словам писателя, Крымская война явилась «вскрытием затяжного нарыва». В этом рассказе логическое предварение всех размышлений Лескова о национальном характере и приглашение к анализу, обсуждению...

Взгляды художника менялись, не застрахован он был от крайних мнений и ошибок, но направление «дискурса» о национальных особенностях в его творчестве определенно. Он безусловно расходится и с охранительной идеологией и со сторонниками консервативной националистической утопии. Хотя были попытки представить Лескова выразителем старой, исконной Руси, «бытописателем XVII века в XIX», он заявлял недвусмысленно и запальчиво о неприемлемости для него «пошлого пяченья назад «домой», т. е. в допетровскую дурость и кривду». Считая, что «с предковским;» преданиями связь» рассыпаться не должна, он тем не менее ясно отличает обоснованную память культуры от безоглядочной идеализации патриархального прошлого.

Показательно в этом отношении «обозрение» «Загон» (1893). Коснувшись истории попыток провести в России некоторые преобразования в крестьянском быту, Лесков высмеивает самодовольное невежество и дикость их противников. Гимн «курной избе» — не спасение для зашедшего в тупик общественного уклада. За отсталость народа ответственны те, кому принадлежат власть и знания. Оказывается, что от построений иных публицистов и мыслителей недалеко до дремучего убожества «твердо-земного» помещика-пензяка или «отставной» генеральши. Не принимая призывов к «замкнутости» и выступая за «широкое международное общение с миром», писатель иронизирует: «стремление отгораживаться от света стеною нам не ново»... «Стена» и «загон» — принадлежности отсталого общественного существования. Это выступление было поддержано Л. Толстым: «Хороша старина, но еще лучше свобода».

Однако размышления, которые в «Бесстыднике» и «Загоне» сформулированы с публицистической прямотой и поданы с сатирической определенностью, с большей многозначностью звучат в произведениях, далеких от публицистики и сатиры. Проблема национального характера дана в нескольких «регистрах» в повести об Иване Северьяныче Флягине, появившейся в 1873 году, как раз на этапе углубившегося внимания писателя к этой проблеме. Лесков сталкивает своего Очарованного странника с жизненным укладом степных кочевников татар, проводит через искушение «азиатчиной». Хотя внешне герой на время плена сливается с иноплеменным укладом, внутренне для него даже и не стоит вопроса об отказе от своей органической сути. Хитро используя темноту и запуганность кочевого становища в случае с крещением и побегом, Флягин тем самым доказывает свою непричастность к чуждому образу жизни. В своих странствиях Иван Северьяныч оказался между полицейщиной, царящей на его родной земле, и «азиатчиной», спасшей его на время от преследований и казенного суда, но забравшей в новую неволю. Однако, наделенный богатырскими задатками мужества, чистоты и независимости, он с честью выходит из испытаний, приобретая еще большую душевную крепость, приближаясь к осознанной этичности.

А в «Колыванском муже» (1888) еще встреча с иноплеменной культурой — искушение «неметчиной»... И с такой же остротой заданы вопросы: выстоит ли герой в своей национальной сути? Что сохранит, чем пожертвует? Опять увлекает «страстная и странная повесть», теперь рассказываемая русским моряком Иваном Никитичем Сипачевым... Только вряд ли стоит, вслушиваясь в признания добродушного, вызывающего симпатию героя, не замечать дружелюбной усмешки автора: он-то знает дело глубже и в полном объеме...

Встреча разных национальных характеров в повести подана заостренно, почти утрированно. И вот у Сипачева сыновья получают немецкие имена, крещены не по православному обычаю... Герой страдает от неудовлетворенности и обиды... Легко во всем обвинить тещу Венигрету, непреклонную Аврору, слабую Лину, а за ними — строгий, педантичный жизненный уклад. Но не правильнее ли задуматься над тем, что отличает в первую очередь главного участника событий, потерпевшее лицо? Его две женитьбы до этого показали, что он чаще всего оказывается игрушкой в руках более сильных людей и обстоятельств. Не случайно в его самообвинениях мелькает слово «тряпка». «Неопределенность» и безволие, к сожалению, дополняют его завидную широту и обескураживающую открытость.

Но при всех своих терзаниях герой, доверяя собеседнику свое «горе», признается и в «счастье». В этом произведении нет плохих людей, хотя персонажи ссорятся, переживают, несут потери. Все выяснится, если подумать, что соединило Сипачева с немецкой семьей. Его потянуло в прочный мир домашнего уюта, надежного и опрятного быта, к чуткости и чистоте отношений после горького опыта. И, конечно, Иван Никитич «управлен хорошим кормчим», как названа повествователем Аврора, всегда побуждающая героя к правильным и решительным поступкам. Она умеет говорить «найн», а Сипачев в этом умении нуждается. «Трудная, серьезно задуманная фуга», фуга достойной жизни, требует воли, решительности. В свою очередь категоричное «нет» Авроры выигрывает от соединения с добротой и покладистостью Ивана Никитича...

Лесков предложил читателям глубокую и тонкую вариацию на насущную тему. Прозаиком изображено живое общение различных культур и бытовых укладов, психологических типов и этических принципов, не обходящееся без потерь и компромиссов, но и обогащающее, требующее уступок, но и выясняющее, от чего отказываться нельзя.

В «Колыванском муже» Лесков как бы исправил ошибку слишком категоричного противопоставления тех же самых племенных обычаев, допущенную им в повести «Железная воля» (1876). «Вопрос о немецкой воле и нашем безволии» там решался скорее в пользу «безволия». Непреклонный Гуго Пекторалис из Доберана, не выдержавший соревнования в терпеливости с безалаберным Сафро-нычем и подавившийся блином на поминках по своему противнику, был, пожалуй, схемой, предварительным подходом к сложной теме. Не случайно «Железная воля» не была включена автором в собрание сочинений. В «Колыванском муже» мысль Лескова многозначнее и у нее есть перспектива...

И художник выскажется в одном из писем 1888 года: «...надо избегать племенного разлада. «Единство рода человеческого», — что ни говорите, — не есть утопия; человек прежде всего достоин участия, потому что он человек, — его состояние я понимаю, к какой бы национальности он ни принадлежал». Писатель добавляет: «...человек, родственный мне по мысли, — роднее того, который одного со мною племени, но настроен совсем иначе, как я».

Один из самых необходимых и важных путей воплощения национального характера — бескорыстное творчество. Лесков придает особое значение в русской жизни умельству и художеству. Это видно в показе им судеб «искусников», талантливых самородков, в изображении их мытарств и озарений. Мастера, способные своими-золотыми руками сотворить «что-нибудь сверх понятия», несут в своей жизни и делах смысл общезначимый. В них духовная энергия народа, движение, надежда. Тем более что обозначения «артист», «красота», «таланствовать» приложимы в сознании писателя ко многим людям, а не только к тем, кто впрямую причастен к производству творений ремесла или искусства. Артистизм, умельство, художественная одаренность — непременная принадлежность личности, по Лескову.

Назад || Далее