Человек живет словами. Часть 2. (Лесков Н С)

Казалось бы, иссяк наконец рог изобилия, из которого сыпались на слушателей «дивные истории», но по принципу бесконечной матрешки следует новый случай — рассказываются эпизоды, связанные с Грушей. В бескорыстной любви к ней Флягин во многом и обретает свое главное назначение: перестает жить только для себя, подчиняет свое существование заботе о другом человеке. Он берет на себя «грех» Груши, считая своей обязанностью «за нее отстрадать и ее из ада выручить». Открытие героем красоты в человеке, в женщине, становится важнейшим рубежом в его судьбе.

Оно и значит «в жизни новое понятие» получить. Возвышение до способности постигать «красу, природы совершенство» в понимании Ивана Северьяныча связывается с влиянием магнетизера и действием «блудного беса». Но в его отношениях с Грушей заметнее другое: в противовес жестокому миру, где красотой торгуют, а праведников гонят, между двумя простыми людьми устанавливается утопия братского единения и ненарушимой человеческой связи.

В целом же в повести силою лесковского «художества» создан неповторимый образ бытия как «житейской драмокомедии», захватывающей и гибельной, полной бесконечных превращений, неисчерпаемой в своих возможностях. Это жизнь, еще не получившая завершенных форм, текущая вне берегов и единого направления, похожая на сырой материал, к которому только потянулась рука мастера. Человек в ней скиталец, одержимый неодолимым стремлением к чему-то неясному, но влекущему, очарованный непонятными силами, а может — собственной тоской по идеалу. Отсюда и первоначальный смысл названия: чары — это колдовство, влияние непонятных, загадочных начал бытия. Это они отправили героя в путь, полный искуса и страдания. Но понятие очарованности имеет и более поздний смысл завороженности красотой и поэзией мира.

Очарованный странник пришел к существенному итогу, готовится к подвигу: «мне за народ очень помереть хочется»... В своих «пропещаниях» он предвидит всеобщее испытание, войну, страшное «всегубительство», мучит его тревога за «народ свой русский». И в то же время «жизни борение» в нем продолжается, не удовлетворяется Иван Северьяныч своим «самоничтожным духом» — хотел бы «другой более соответствующий дух получить»... И не случайно рассказ звучит на корабле, в движении, в плавании... Впереди опять дорога. Странник — в пути.

Но можно ли нарисовать такого героя, как Иван Северьяныч, не повстречавшись с ним хотя бы однажды на жизненном перекрестке? Может ли «записать» голоса своего народа тот, кто не столкнулся в реальности с его многоголосием, не переживал его судьбы? Все могущество фантазии тогда бессильно, нет писателя-свидетеля без глубоко выстраданного личного опыта. И в биографии Николая Семеновича Лескова (4 (16) февраля 1831 — 21 февраля (5 марта) 1895 года) налицо эта необходимая основа правдивого творчества.

Уже не всегда важные обстоятельства происхождения и родства получают в его жизни особое значение. М. Горький обратил внимание на встречу разных сословий в его родне и открытость его социального облика. Дед по отцу — священник, бабка по матери — купчиха, отец — чиновник, кончивший семинарию, получивший запоздалое дворянство вместе с чином коллежского асессора. Как и разночинцы, Лесковы не имели фамильного предания. От отца не осталось ни одного живописного или дагерротипного портрета — их и не было. С достаточным основанием Семен Лесков в одном из просительных писем по поводу устройства старшего сына, будущего писателя, на службу уничижительно отнес себя к «мелкой братии пигмеев».

Семью преследовали бедность и неблагополучие. Деревенька, купленная в долг в Кромском уезде Орловской губернии, вскоре продается. Хутор, оставшийся у Лесковых, должен был прокормить семью, в которой семеро детей. Создатель «Левши» позднее писал: «Жили мы в крошечном домике, который состоял из одного большого крестьянского сруба, оштукатуренного внутри и покрытого соломой. Отец сам ходил сеять на поле, сам смотрел за садом и мельницей... но хозяйство у него шло плохо...»

Систематического, «правильного» образования будущий писатель не получает. Не было не только университета, обязательного для мносих дворянских семей, но и гимназию Лесков не закончил. Откровенно признание: «...матери нечем было ни платить за нас в училище, ни обувать наши ножонки (буквально)». Отец умер рано, и писатель рассказывает: «...остался совершенно беспомощным. Ничтожное имущество, какое осталось от отца, погибло в огне. Это было время знаменитых орловских пожаров. Это же положило предел и правильному продолжению учености. Затем — самоучка». Последнее слово важно, и оно опять-таки сближает судьбу Лескова с участью писателей, вышедших из народа.

В неполные 16 лет он поступает на службу — сначала писцом, «подканцеляристом», Орловской уголовной палаты. Через два с лишним года его назначают помощником столоначальника. В 1849 году он навсегда уезжает из Орла, пока в Киев, но и там еще некоторое время служит в бюрократической системе, получив в 1856 году даже чин губернского секретаря. И орловское судилище, и рекрутские наборы на Украине во время Крымской войны дали будущему художнику массу жизненных впечатлений. Особенно же обогатили его в этом отношении три года частной коммерческой службы, которая требовала постоянных разъездов и позволила ему узнать страну от Черного моря до Белого, от Поволжья до Петербурга.

А вокруг молодого служащего, ищущего живой деятельности, применения богатых сил и энергии, — взбудораженная Россия, переживающая эпохальные перемены, заговорившая, обсуждающая свое настоящее и будущее. Многое Лесков узнал в кругу молодых киевских профессоров, с которыми был связан, да и вся страна, придя к решающему историческому рубежу, охотно раскрывала свои тайны. Показательно, что в Петербург будущий писатель окончательно переезжает в начале 1861 года, в момент наивысшего общественного подъема.

Тогда-то и приобретает некоторую известность имя журналиста М. Стебницкого (первоначальный псевдоним Н. Лескова). В замечательной книге «Жизнь Николая Лескова» сын писателя Л. Лесков подытожил: «О чем только не писал он: о борьбе с народным пьянством, о торговой кабале, о раскольничьих браках, о колонизационном расселении малоземельного крестьянства, о поземельной собственности, о народном хозяйстве, о лесосбережении и о дворянской земельной ссуде, о женской эмансипации, о народной нравственности, о привилегиях, о народном здоровье, об уравнении в правах евреев и т. д.». Факты говорят о поразительной активности журналиста: в мартовском номере «Отечественных записок» за 1861 год помещено сразу три материала М. Стебницкого, во время предполагавшейся поездки по местам обитания раскольников он собирался посетить более 30 географических пунктов — от Твери и Казани до Тюмени. Лесков в это время живет насыщенной общественной жизнью: постоянные заседания клубов и комитетов, участие в артели литераторов, помощь «воскресным школам» для рабочих... Квартира, которую он нанимает после возвращения из первой поездки за границу, расположена символично: на углу Невского и Литейного проспектов — в средоточии людской сутолоки и деловой жизни.

Эпоха ожесточенных идейных споров требовала четкой политической позиции, но ее у Лескова не было. Он не принимает «нигилистничание», противопоставляет себя «нетерпеливцам» — революционерам, но не относится и к последовательным «выжидателям»— либералам. В 1863 году, например, появляется его статья «Российские говорильни в Петербурге», направленная против либеральной болтовни. Его позиция в 60-е годы далека от завершенности. Не случайно Лесковым осуждалась «не свободная наиравленческая узость», мешающая, по его мнению, «живому человеку».

Однако ряд опубликованных сочинений связывает его на время с охранительным лагерем. На двадцать лет ссорит его с передовой общественностью статья о петербургских пожарах о обвинениями в адрес революционной молодежи. Она произвела скандальное впечатление и не устроила буквально всех, вызвав недовольство даже лично царя, как пишет А. Н. Лесков. С января 1864 года печатается роман «Некуда», по словам автора, «исторический памфлет», направленный против революционно-демократического движения. Потом писатель сам признавался, что рубил в нем «сплеча», и называл «юношеским» сочинением из-за его нетерпимости и категоричности. Впрочем, и ругали Лескова тогда, по свидетельству М. Салтыкова-Щедрина, тоже «сплеча». Писатель, оглядываясь на это время, так оценил его: «Я не видал, «где истина»!.. Я не знал, чей я?.. Многое мною написанное действительно неприятно... Я блуждал и воротился, и стал сам собою —1 тем, что я есмь».

Подробный ответ на вопросы, «где истина» и «чей я», содержит, конечно, творчество писателя. С чего оно началось? Появление художника в любом случае загадка, сколько бы ни было известно фактов и сведений о нем, сколько бы сам писатель ни объяснял его. «Писательство началось случайно...» — характерное признание. «Творческой лабораторией» Лескова оказались письма, которые он писал во время своей торгово-промышленной деятельности. Их заметил один из чутких к литературе читателей, найдя «достойными печати». По инициативе знакомого киевского профессора Лесков пишет фельетон для журнала «Современная медицина». На другом сочинении рукою писателя помечен»: «1-ая проба пера. С этого начата литературная работа». Оно появилось в апрельской книжке журнала «Отечественные записки» за 1861 год и называлось... «Очерки винокуренной промышленности».

Так как будто подтверждается авторское утверждение о «случайности» писательской судьбы. Лесков не раз отмечал свою «неприготовленность» к литературе. Проявление таланта с опозданием вряд ли благополучно. Но не было ли в «случайности» умысла-необходимости?! «Случайность», «неприготовленность» ведут к оформлению особого творчества, к созданию художественного мира, являющегося как бы продолжением жизни, свободной, угловатой, первозданной. Лесков как творческая личность возникает из общественной страды, ее прозы и обыденной суматохи. Действительность сама подтолкнула его к перу, нуждаясь в свидетеле и выразителе.

Неожиданно одно из правил Лескова-художника — «писать мемуаром». Оно распространяется и на его героев, рассказывающих о своей жизни тоже «мемуаром». Чем вызвана эта особенность в творчестве писателя, пришедшего в литературу из газетно-журнальной злобы дня? Что дает ему мемуарная форма?

Примером беспримесного «мемуара» может служить «Юдоль» (1892), одно из самых поздних произведений прозаика. Это, по словам автора, «ретроспективные рассказы», «исторические воспоминания». Здесь с расстояния в пятьдесят с лишним лет описан «голодный (1840) год» — «ужасная зима в глухой, бесхлебной деревеньке» на Орловщине, нарисована страшная картина народного бедствия. «Юдоль» — беспощадно правдивое свидетельство. В голодную зиму 1891 года Лескову надо было напомнить, чего стоит недород простому человеку в России.

Дана нарочито бесстрастная хроника событий. С предчувствий старух, «первых предвозвестительниц горя», с преступного убийства ни в чем не повинного человека — к самой беде, которая многолико по-своему переживалась в каждой крестьянской семье... И «страшным укором» богу и людям становится «тихая «смёрточка» тихой Васёнки», девочки, замерзшей по вине близких на морозе. Остается в памяти бредущая из последних сил лошадь с плачущим мужиком возле, уговаривающим ее: «ну, матушка! ну, кормилица!». Подробные бытовые описания только усиливают жуткую правду о народных страданиях. Отдельные фигуры почти не выделены: и ставшая от горя бесчувственной гордячка Аграфена, и девочки, убивающие мальчика, своего почти сверстника, и старушка праведница, которая погибает от алчной руки, — все они нужны для показа общенародного состояния.

Назад || Далее