Человек живет словами. Часть 3. (Лесков Н С)

«Порядки беспомощия», санкционированные свыше, оставили простых людей один на один с бедствием. Мнение высокопоставленного лица определило: «как-нибудь перебьются»... В таких условиях бытие народа предстает как вечное и сверхмерное испытание, исполненное горя, страданий, тщетных трудов. Почти еще не жившие на белом свете дети уносят на своем личике в могилу «знак оттиснутой на нем земной муки».

Страницы «Юдоли» — литература' напрягшейся памяти.

Они возникли из святого желания все запомнить, не упустить, закрепить в слове горестную жизнь народа, которая всегда опускалась казенными историками. Каждая деталь в этой особенной истории драгоценна. Любой случай мог исчезнуть в один миг вместе с помнящим о нем человеком. Писатель берет на себя роль и добросовестного историка и прямого очевидца, чтобы восстановить то, что обойдено официальными летописцами, поденкой-газетой, изящной словесностью. Творимая им литература становится народознанием.

И ощущение доподлинности от повествования о людях, «избывавших от глада», остается благодаря прежде всего «художеству». Лишь художник с его страстью, с его мыслью и умением воссоздавать действительность является настоящим очевидцем, так как не только видит и переживает, но и проникает в происходящее, по звеньям восстанавливая всю цепь. Показательно, что «Юдоль» написана как будто от лица автора, но в момент описанного голода Лескову было всего девять лет... Он и не мог запомнить события 1840 года в таком объеме и с такой глубиной.

Уже одно из первых больших произведений писателя — «Житие одной бабы» (1863, более позднее название — «Амур в ла-поточках») имеет «мемуарный» подзаголовок «Из гостомельских воспоминаний» (Гостомля — речка, на которой стоял хутор Лесковых). Художник доказывал: «...публицистические рацеи о том, что народ надо изучать, я вовсе не понимал и теперь не понимаю. Народ просто надо знать, как самую свою жизнь, не штудируя ее, а живучи ею». И в его «опыте крестьянского романа» воплотилось это особое знание, сливающееся с жизнью. Мужицкое существование предстает как реальное, многоголосое и противоречивое явление. Но простая крестьянка, деревенская баба, которой «деваться некуда» от жестокости, непонимания, полицейского гнета, оказывается достойной отдельного «жития».

Форма «мемуара» прежде всего нужна Лескову из-за своей достоверности. Он старается передать поток жизни в ее непридуманном и естественном течении, отталкиваясь в своих самых самобытных сочинениях от романической формы («Жизнь человека идет как развивающаяся со скалки хартия, и я ее так просто и буду развивать лентой» — «без апофеоза, даже без кульминационной точки»). Рассказ о том, что было в действительности и с реальным лицом, — основа творчества писателя. «Мемуары» дают читателю свидетельство из первых рук, живое свидетельство непосредственного участника событий. Хронологическая дистанция, обращенность в прошлое нужны прозаику лишь для удостовери-вания событий (были, а не выдуманы!).

Но при этом «записчик» не перестает быть «сочинителем», «выдумщиком», не отказывается от воображения, вымысла, фантазии. Только вымысел часто выступает в виде «непосредственных наблюдений», «мемуаров», «записей». И Очарованный странник Флягин, и «Воительница» Домна Платоновна, и Несмертельный Голован — прежде всего творения художника. Среди произведений писателя есть сочинения, основанные на стенограмме чужого рассказа в буквальном смысле (например, «Кадетский монастырь»). Многие лесковские страницы автобиографичны, и повествователь часто смыкается с фактическим творцом произведения. Однако важнее для Лескова другое. Как бы опровергая самого себя, он признавался: «Я не могу брать фактиком, а беру кое-что психиею, анализом характера...» Хотя история Катерины Измайловой («Леди Макбет Мценского уезда») определена автором как «очерк» и в основу ее положен действительный случай, она тоже относится к образному пересозданию реальности, а не к документальной «записи». Другое дело, что в жизни вокруг писателя ходило немало странников и воительниц, встречались праведники, вершили свои «драмы любви» тоскующие по счастью Катерины.

В поле зрения прозаика — весь встревоженный, многоразличный социальный космос. От эпохи исторического перепутья и внимание Лескова к взбудораженному улыо общества, и возвысившаяся цена простого человека, и показ бытия народа в целом. Громадная страна с множеством сословий, с обилием разнообразных общественных сфер, с резким несовпадением метрополии и периферии, с пестротой национальных окраин предоставляла богатейший материал для литературы. И писатель открывает много-слойность русской жизни, увидев в ней широту и полярность людских вариантов, необъятные возможности (многозначительна формула из рассказа «Старый гений»: «В России невозможности нет...»). Причем внимание Лескова направлено не столько на фасад обширной и многоязыкой империи, сколько на то, что за ним скрыто. Он один из тех, кто окончательно сделал невозможным в русской литературе столичный эгоцентризм и утвердил в качестве предмета изображения бескрайнюю, глубокую провинцию.

В общерусской дискуссии, развернувшейся в стране в эпоху раскрепощения, приняли участие все сколько-нибудь значительные писатели. Лесков отразил многоголосое обсуждение наболевших проблем в его расхожем, демократическом варианте — на уровне непринужденного бытового рассказа, естественно возникшего в беседе, в виде свободных, ни к чему не обязывающих признаний человека из массы. Его рассказчик, опираясь на «молву», на мирскую память, на чужие мнения, освещает событие «так, как о нем рассказывали в самом народе» («Юдоль»). Его странники и однодумы — в родстве со скитальцами и парадоксалистами русской литературы, с героями Толстого, Достоевского, Тургенева, — только они из самой глубины, из большинства. Художник доказал их полноправие со всеми, дав им голос. И можно сформулировать другое важнейшее правило художника — писать «живым словом». Достовернейшему изображению е натуры соответствует «запись» с голоса.

Правда, может возникнуть вопрос: а что же, до 60-х годов народная, демократическая Россия не говорила? Наверное, говорила, — в сказках Арины Родионовны, в указах и воззваниях Пугачева, на сельских посиделках и в праздник, в людских и на солдатском биваке. А с Пушкина и Крылова она обретает свой голос в литературе. Но все же «разговорить» на литературных страницах человека большинства, увидев его при этом как личность, — замечательное достижение. Для этого требовались и зрелость времени и незаурядное творческое усилие художника. В «Записках охотника» Ермолай или Касьян с Красивой Мечи не раскрываются до конца, оставаясь в чем-то загадкой. Мужик у Тургенева говорил свое слово барину — герой Лескова высказывает свое слово миру, людям, народу, живя в этом слове.

Причем организм общественной и народной жизни, воспринимаемый в его единстве и естественности, писатель чаще показывает не с головы, не с мыслительной верхушки... Его герои не мудрствуют, а живут. И вместе с тем они уже не могут жнть бездуховно, без чувства, без слова — они заговорили, хотят рассказать о себе, все участвуют в общем разговоре. Взгляд художника охватил их в этот момент начала духовыой жизни, во время их наивысшего подъема. Заговорить — это деяние, это акт проявления личности.

«Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь...» — просят лесковского героя собеседники. В предмет изображения входят ч жизненный факт и его восприятие персонажем, тоже становящееся художественным событием. «Житейская драмокомедия» неотделима у Лескова от воспринимающего и передающего ее сознания. Поэтому свидетельство «записчика» Лескова касается часто не столько материального быта, сколько духовного бытия. Он стенограф голосов народной жизни, мнений как единоличных, так и коллективных. «Толкующие», «мерекающие» мужики, повествующие о своей и чужой доле чиновники, мещане, монахи, бродяги, «полуинтеллигенты» — участники одной дискуссии, охватившей всю страну. Так передается процесс духовного самоопределения общества и рост народного самосознания.

Основными средствами лесковского «художества» стали «дивная история», повествование о любопытном случае, смыкающееся с притчей или анекдотом, и разговорное, адресованное слушателю, артистически разыгранное слово («слог»), выражающее и индивидуальный характер и определенный тип восприятия жизни. Мозаика «историй и историек» обретает единство и цельность в «записи» художника, своеобразной стенограмме бытия, — монологе рассказчика, или участвовавшего в событиях, или оказавшегося их очевидцем, или являющегося носителем и передатчиком предания. Через вереницу «дивных историй» создается и раскрывается образ мира, в котором живут и страждут герои, через слово — образ личности, отражающий духовные возможности или отдельного человека или целого социального коллектива. В результате рождается рассказ (или — при опоре на коллективное предание, при анонимности рассказчика — сказ). Последнее понятие распространяется в нашей науке и на своеобычную повествовательную манеру, в разработке которой прозаику принадлежит одно из первых мест.

За искусством Лескова — целое «голосоведение» с изощренными правилами и приемами. Рассказ должен зазвучать в характерном слове, жесте, интонации. Слово призвано представить человека вместе с той сферой жизни, которая с ним связана. По-разному говорят петербургская сводня Домна Платоновна, которая родом из Мценска, и начитавшийся раскольничьих книг артельщик-старовер. Особой организации требует слово, передающее цеховое предание тульских оружейников.

Соблюдая правило писать «живым словом», художник опирался на реальность языка. Он свидетельствовал, что язык его героев не «сочинен», а «подслушан у мужика, у полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош»: «Ведь я собирал его много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях...» И он противопоставлял речь «живую» и «литературную», называл себя «художником слога», «владеющим живою, а не литературного речью». Эта установка приоткрывает сознательный поединок Лескова с книжной условностью и литературщиной. Пресловутые «стебницизмы», языковые «эссенции», в которых писателя неоднократно упрекали сторонники иных творческих правил, — это подслушанные у жизни ее речения.

«Человек живет словами»... За этим определением — доверие к личности, к духовности человеческого существа. Важен и масштаб воспроизводимого разговора: Лесков услышал многих! Он художник заговорившей России, раскрывающейся в момент исторического перелома и в предчувствии еще более глубоких перемен, живущей в слове и выражающей при его помощи свою суть. Русская многоголосица обрела в Лескове своего «секретаря», который и записал ее с мемуарной достоверностью и вместе со своими героями принял в ней участие.

Долгий и противоречивый процесс внутреннего раскрепощения, выход из крепостного состояния душ современников, связанное с историческим рубежом всеобщее перепутье находят в Лескове чуткого наблюдателя. Велик интерес писателя к жизни социального коллектива и типичным фигурам, его представляющим, но понятие художника-«типиста», мелькнувшее в упреке Достоевского, адресованном Лескову, применимо, к нему лишь отчасти. Привлекает его и неповторимость личности, судьба индивидуальности, трепет духовного начала в человеке переходной поры. В этом он смыкается с русской психологической прозой, хотя и идет своим путем. В превращениях героев и эволюция писателя, его идейная биография.

Уже в первом своем большом художественном сочинении — «рассказе» «Овцебык» (1863) прозаик приглядывается к герою непривычному, не укладывающемуся в однозначную оценку. От нелепой внешности до странной, трагической судьбы Василий Петрович Богословский, по прозвищу Овцебык, во всем выпадение из ряда. Окружающие не понимают его поведения, полного «чудачеств», «выходок», «странностей»: «Ведь на него какая блажь найдет»...

Не уживающийся долго ни на одном месте, не имеющий ни кола, ни двора, рано оставшийся сиротой, сын дьячка, однако, выдвинут в герои эпохой и выражает противоречивость своего времени. Демократическое происхождение Богословского только усугубляет драматизм его судьбы. Разночинцу не просто было входить в роль, еще не признанную за ним в обществе. Интеллигент по своей сути, он не сразу осознает свое назначение и трудности, с ним связанные.

Герой находится в непрестанном поиске и противоречии. Недолги передышки с книгою любимого Платона в руках. С самого начала Овцебык на распутье, а затем выясняется и направление его исканий. «...Все людей евангельских ищет», — определяет один из приятелей. Они нужны ему для одоления зла и несправедливости: он защитник обижаемых, несчастных... Поэтому он вступается за оскорбляемую барчуком Аленку, поэтому его мучит судьба еврейских детей — «маленьких рекрутиков». Однако Богословский не знает пути искоренения зла: «О, когда б я знал, что с этим -можно сделать! О, когда б это знать!.. Я на ощупь иду». И его скитания, новые роли, постоянные переодевания — от неизвестности и нравственного беспокойства.

Назад || Далее