Мораль басни Гуси и ее анализ (Крылов И. А.)

Басня «Гуси» — одно из центральных произведений всего творчества великого баснописца. В ней его антикрепостнические взгляды нашли свое предельное выражение. Это не осмеяние хвастовства, не сатира на людей, хвастающихся заслугами предков (как склонны думать некоторые ученые), — она выражает самые основы демократической идеологии Крылова и бьет тоже по самым основам идеологии крепостников. Ведь принцип «первородства», родовитости, по сути дела, являлся главным в обосновании прав на господство и на эксплуатацию в крепостническом государстве. Он был исторически сложившимся и закрепленным. За него ратовали обычаи и время. Его незыблемость освещали века.

Не расшатав принципа первородства как некоего правового начала, нельзя было и думать об успешной борьбе с идеологией крепостников.

К тому же этот принцип был действительным, а не мнимым. Речь шла о действительных заслугах предков, об их личном вкладе в жизнь общества и государства. Его Крылов не отвергал и не мог отвергать. По сути, он распространял принцип личных заслуг на любого члена общества. Любого и каждого. Он выступал лишь (!) против перенесения личных прав, связанных с личными заслугами, личным вкладом и личным трудом одного члена общества на других членов общества по признакам родства. Он отвергает право наследия прав. Он абсолютизирует принцип личных заслуг и тем самым демократизирует его.

Выражаясь по-современному, Крылов резко и решительно выступил за оценку людей «по их деловым качествам». Здесь, у Крылова, труд определяет все: все права даются не по роду, если угодно, не «по социальному происхождению» (принцип рода был принципом социального происхождения), а по личному трудовому вкладу в общее дело, — в дело общества и государства. Так философия труда становится и философией права. Иными словами, становится философией, в высшей степени современной нам. С этой точки зрения басня «Гуси» достойна самого пристального внимания.

Как художественное произведение, она замечательна тем, что басенность ее формы позволила Крылову сказать очень много. Так много, что больше сказать «по данному вопросу» и нельзя. Великолепно «сработала» здесь и аллегория. Удачно найденная, она раскрыла необъятность своих возможностей, чего порой может не иметь прямое, простое повествование. Характерной чертой этой басни является то, что в ней рядом с необходимыми басенными персонажами (Гуси) выступают (что, впрочем, не редкость для Крылова) и просто люди — один без определенной социальной характеристики — прохожий, другой же — мужик, что существенно для всей басенной ситуации.

Существенно потому, что этот самый мужик занимает в басне господствующее положение. По отношению к Гусям — и не простым, а с большой родословной, к Гусям родовитым, именитым и важным — он держался не очень вежливо.

Мужик — простой мужик, не носитель басенной мудрости, не резонер, ничего он особого не делает: гонит Гусей на базар, «спешит на барыши», гонит продавать. Но гонит. И гонит предлинной хворостиной (двойное «ин» великолепно передает медленность движения).

Второй план басни (не нарушая первого) поэт дает почувствовать с четвертого стиха: честил, не очень вежливо. Гуси, стало быть, не обычные гуси. Но разбег догадывающейся мысли поэт вновь укрощает, возвращая нас к первому обычному плану. Но это не надолго. Буквально вслед за тем Крылов «легализирует» второй план басни и одновременно четко определяет свою позицию:

Я мужика и не виию...

Не выписывая всего, обратим внимание на гусиную спесь. Она въелась в плоть и кровь. Их гонят, хворостиной гонят, а они исполнены гордости и величия и толкуют о своей родословной, понося мужика, который ими «помыкает» и будто бы «простых Гусей гоняет»:

«А этого не смыслит неуч сей,

Что он обязан нам почтеньем,

Что мы свой знатный род ведем от тех Гусей,

Которым некогда был должен Рим спасеньем...»

Здесь все значимо — не только «знатный род», но и то, что он идет оттуда, откуда вернулся враль-князь, где он увидел огурец неслыханных размеров.

Кстати, нельзя не заметить, условно говоря, циклизацию крыловских басен. Поэт из басни в басню ведет свою тему, развивая, дополняя ее, обогащая и уточняя, направляя удар ее то в одного врага, то в другого.

«Лжец», «Листы и Корни», «Гуси» — ведь это же цикл, скрепленный накрепко единством идеи и темы.

Мы оставили именитых Гусей в тот момент, когда они обратились к прохожему с жалобой на... мужика! (Заметим в скобках, что Крылов буквально перевернул все отношения крепостнической действительности.)

А далее следует разбор апелляции. Прохожий решает дело с точки зрения личных, деловых качеств и заслуг, совершенно игнорируя вопрос о происхождении. Поэтому он в лоб и спрашивает Гусей:

«А вы хотите быть за что отличены?»

Дальнейший диалог удивителен по своей «несовместимости». Разговор идет на разных языках. Возможность договориться совершенно исключается. Крылов столкнул два антагонистических принципа, две взаимоисключающих точки зрения и вынес свой приговор, на который уже намекала фраза: «Я мужика и не виню».

«Наши предки» — только и могут, как попугаи, талдычить Гуси. Кроме подчеркнутого, где принцип личного достоинства и чести целиком связан с принципом личных заслуг, дел и пользы, я хотел бы выделить поистине замечательное: «Мы? Ничего! » Всего два

слова. Но сколько в них заключено! Вопросительное «мы?» конечно же означает удивление, порицание, негодование, наконец, злобу и отвержение.

В восклицательном «ничего!» — философия паразитизма предстала перед нами во всей своей наглости и обнажении. В нем право на паразитизм, освященное временем и законом. На это право посягать небезопасно — таков затаенный смысл гусиного «ничего!», которое так же бескрайне в своем значении, как и «мы?»

Небезопасно. Но Крылов не убоялся. Его прохожий наглому и гордому в своей наглости «ничего!» противопоставил совершенно убийственное:

«А вы, друзья, лишь годны на жаркое».

Последнее слово Крылов оставил за прохожим. И слово это означало, выражаясь языком Некрасова, — «Пришел им карачун». Паразитов с их гордым «ничего!» надо истреблять. Таков смысл аллегории. Буквальный смысл. Я не хочу из Крылова делать революционера, каковым субъективно он не был. Но я не нахожу возражений против того несомненного факта, что многие его басни, и в частности «Гуси», играли революционную и революционизирующую роль.

Нам остается вновь вернуться к аллегории и сказать— как она изумительна! Крыловская идея будто искала ее, чтобы полностью и до конца воплотиться и раскрыться в ней. И она, неуемная, удивительно чуткая к правде жизни, взятая из самой жизни и служащая ей верой и правдой, не только ничего не скрыла в идее, но, наоборот, сослужила ей верную службу.

Поэт в поисках аллегории, видимо, сам не знает до конца, куда она поведет. Но это уже тайны творчества, а мы говорим о результатах. А результат получился предельный. «Лишь годны на жаркое» — над этим следовало подумать. Говорят, когда Крылов читал своих «Гусей» на заседании шишковской «Беседы», басню слушали, потупя очи. И было отчего. Аллегория, будучи точной моделью действительности, сделала свое дело. Но басня не кончается вышеприведенным диалогом. Слово было за самим Крыловым. Он мог в выводе, в морали уточнить или ограничить смысл ее, направить (поскольку аллегория есть аллегория), отвести мораль в иное русло или (и это возможно) совсем отменить ее.

Заключая разбор басни «Гуси», следует сказать и то, что аллегория, будучи системой моделирования действительности, в данном случае оправдала самые смелые надежды и предположения. А все дело в том, чтобы найти верную модель. Она дает оптимальные

результаты. В известной степени большие, чем даст сама действительность. Ибо в модели жизнь представлена, так сказать, в чистом виде. Модель устраняет случайные помехи живой действительности. Это, конечно, не только плюс, но и минус модели, — плюс и

минус басенного аллегорического изображения. Его специфика. Которую при анализе, видимо, тоже надо учитывать. Но, повторим, без этого басня не имела бы права на существование. Как, впрочем, и все другие виды и жанры искусства. А равно как и

само искусство.