Анализ сборника стихотворений "Новые стихотворения" Мережковского Д.С. (*Общие критические статьи)

Семантические контрасты сборника Мережковского «Новые стихотворения», вобравшего стихи первой половины 1890-х годов, расширяли ту систему контрастов, которая была намечена в «Символах», предыдущем его сборнике. Окрепшее увлечение самодостаточной, не связанной путами этики полнотой «жизни», выше которой «нет на земле ничего» («Эту заповедь в сердце своем напиши...», 1894), соседствовало, с одной стороны, с ощущением ее «бессмысленного мученья» («Скука») и гностико-романтической устремленностью к «родимым небесам» («Нет, ей не жить на этом свете...», 1893), а с другой — с христианско-религиозными мотивами.

«Дионисийское» исступление («Песня вакханок», 1894), например, уживалось в сборнике с пасхальным благовестом («Март», 1894), абсолютная автономность художника — с «благословеньем неба», почиющем на «живой красоте» «вечных слов» поэта («Певец», 1892), «радостно» поющего «во славу Богу» («Весеннее чувство», 1894), эротика — с любовью-состраданием («Расслабленный», 1893), отказ от христианско-романтической антропологии, «беспредметных надежд» христианства, как выразился Мережковский в одной из дневниковых записей, — с утверждением «благости Вышних Сил» («Мать», 1892) и гармонии мироустройства, ведомого Промыслом, пусть и по неизвестным человеку путям («Иов», 1895). Облик «Новых стихотворений» определило, однако, прежде всего прославление нарушающей «долг» и «клятвы мира» красоты («Леда»), «дерзости преступленья» («De profundis»), «великого презренья» к людям («Поэт», 1894) и «богоподобного» титанизма творца, проникшего «в глубочайшие соблазны / Всего, что двойственно < . . . > » («Леонардо да Винчи», 1895). (Брюсов, отметивший «напряженный лиризм» сборника и то, что он оказался «гораздо острее» «Символов», писал в этой связи о «дерзновении» как «главном стимуле» поэзии Мережковского данного периода.)

Подобные мотивы — одна из лучших иллюстраций того, что первоначальная рецепция представлений Ницше об относительности моральных ценностей и его критики христианского аскетизма обнаруживала у Мережковского немало «общего с массовым ницшеанством». Его сборник 1896 г. продемонстрировал, впрочем, не только это, но и широту спектра воздействия ницшевских идей и связь этого воздействия с рудиментами прежней идейно-образной системы. Так, например, императив «жизнь люби» мог представать у Мережковского неотрывным от нужды «беспредельную скорбь беспредельно любить», сохраняя и «в муках» «радостный смех» («Эту заповедь в сердце своем напиши...»), что задавало — по очевидной аналогии с основными философемами книги Ницше «Рождение трагедии...» — контуры той углублявшейся в неразрывность «радости-страдания» картины мира, которая станет одной из основных примет символистской эпохи, напряженно интересовавшейся проблематикой дионисийского-аполлинического. Преступающая «все законы» «новая красота» могла подаваться в симбиозе с жертвенностью — в открывавшем сборник стихотворении «Дети ночи» (1894) оформлявшее авторскую позицию декларативно-коллективное «мы» определялось позой «слишком ранних» «предтеч», обреченных гибели провозвестников нового, напоминавшей и о ницшевской «любви к дальнему», самопреодолении ради будущего, и (подобно тому, как «декадентский» минор лирики Мережковского 1890-х годов и рубежа веков подчас заставлял вспомнить восьмидесятническое бессилие-безверие) о характерно народническом лейтмотиве обреченности одиноких героев.

В стихотворении «Изгнанники» (1893) радость отчужденности от людей и счастье изгнанничества (поданного через аллюзии к «Тучам» Лермонтова) оборачивалось любованием «жертвой неизвестной», буквально воспроизводившим мотив незаметного подвига ранней лирики Мережковского (ср., например, «Герой, певец, отрадны ваши слезы...», 1883).

Увлечение «цветами зла», тяга к «неведомому» («Дети ночи») явили в сборнике новые грани «бодлеризма» Мережковского. Его интерес к поэту «опасному и таинственному», вышедшему «из глубочайших недр, из сердца жизни», был достаточно пионерским (переводы бодлеровских стихотворений в прозе Мережковский опубликовал уже в 1884 г.) и предварил массовое открытие французского поэта в России в 1890-е годы. В 1880-е и начале 1890-х годов, впрочем, в оригинальных произведениях Мережковского ориентация на Бодлера или невольные переклички с ним просматривались главным образом в более или менее частных тематических и образных схождениях и в сфере общеромантического, вроде скуки существования в уродливом мире («...Он сидел на гранитной скале...», 1885) и трактовки темы «равнодушной природы». В «Новых стихотворениях» родственны Мережковскому становятся более фундаментальные качества, присущие миру создателя «Цветов зла». Сама контрастность тем сборника отчасти напоминала о бодлеровской полярности религиозного начала и стремления установить тождество света и тьмы (для Мережковского, однако, важнее оказывалось не анатомирование порока, как у Бодлера, а сама констатация допустимости и привлекательности или же, наоборот, недопустимости присутствия нравственного и метафизического зла в душе человека). Но смысловая контроверсность «Новых стихотворений» представала более прямолинейной, а христианские мотивы — заметно более каноничными, нежели бодлеровская религиозность. Это особенно заметно в текстах, в той или иной мере сходных. Возможно, в частности, что создавая свое «De profundis», Мережковский вступал в диалог и с Бодлером. Но если у последнего адресат его «De profundis clamavi» соблазнительно двоится (женщина или Бог?), то у Мережковского ощущение искушения и греховности, «проклятости» «я» гораздо более акцентировано, победа остается за традиционным христианско-покаянным сознанием.