|
Вы здесь: Критика24.ру › Пушкин А. С.
Проблема романа в стихах Евгений Онегин (Пушкин А. С.)
...я теперь пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница. (А. Пушкин — П. Вяземскому 4 ноября 1823 г.) Сразу же вслед за заглавием читатель «Евгения Онегина» встречает «уведомление», что перед ним роман необычный: роман в стихах. Если мы не примем со всей серьезностью это пушкинское указание и не попытаемся его осмыслить, то рискуем многого не понять в романе: будем читать его как «опоэтизированную прозу» и не увидим самого существа его поэзии. Пушкин называл свое произведение и романом и поэмой, а его части именовал то главами, то песнями. Роман в стихах образован сложным синтезом двух начал: прозы и стиха, романа и поэмы, эпоса и лирики. Поиски такой всеобъемлющей жанровой формы отвечали универсальности общего замысла поэта (о чем шла речь выше). Первую предпосылку «двойной формы» романа можно увидеть как раз в «удвоении» его автора. Начало лирическое — принадлежит Пушкину, творцу для которого роман лиричен не только потому, что включает в себя лирический дневник его жизни, но и потому, что весь мир романа, со всеми его героями, есть именно лирическое творение «творческого сна» поэта. (Ходячий термин «лирические отступления» в отношении к пушкинскому роману лишен какой-либо содержательности, что не раз уже отмечалось исследователями.) Начало романное — связано с образом Автора: уже сам факт отделения Пушкиным от себя «иного» творческого сознания — независимого и самостоятельного персонажа — есть важнейшая примета именно романного строения «Евгения Онегина». С этим повествователем Пушкин вступает в сложный диалог; дистанция между двумя авторами, «авторское двухголосие» открывало огромные возможности воспроизведения (и оценки) с разных точек зрения всего реального многоголосия жизни и литературы. «Русская жизнь говорит здесь всеми своими голосами, всеми языками и стилями эпохи». Универсальный жанр романа в стихах был использован Пушкиным для взаимного испытания двух извечных стихий литературы и жизни: поэзии и прозы. Стилистический мир романа — как бы огромное поле небывалого в русской литература, творческого эксперимента, где испытуются художественно-смысловые возможности поэзии и прозы. Разрушая отжившую и более непродуктивную иерархию высокого и низкого, смело пересматривая границы поэзии и прозы, творец «Евгения Онегина» навлек на себя негодование блюстителей литературного порядка и вынужден был отвечать им даже в романе. В двадцать третьем примечании он писал: «В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками!» Речь идет о сорок первой строфе четвертой главы: В избушке, распевая, дева Прядет, и, зимних друг ночей, Трещит лучинка перед ней. С точки зрения традиционных литературных правил здесь было допущено немыслимое смешение: «дева» (слово, принадлежавшее «высокому» поэтическому словарю) оказалась в «избушке» («низкая» реальность), а «лучинка» описана двумя противоположными (не подлежавшими смешению) способами: с помощью изысканного, поэтического оборота («зимних друг ночей») — и точного, но «прозаически-грубого» глагола («трещит»). Самым же вопиющим диссонансом могло показаться то, что в этой строфе «дева» очутилась в близком соседстве (посредством рифмы) с «хлевом»: На утренней заре пастух Не гонит уж коров из хлева... Рядом с коровами, с хлевом должна была быть не «дева» — а «дворовая девка», скотница, причем подобная «грубая действительность» считалась уместной лишь в «низких» жанрах — в сатире или бытописательной прозе, но никак не в поэтическом романе! Пушкин увидел в жизненной прозе, в повседневном мире народного быта не «низкую природу», а нечто совсем иное. Если крестьянская «дева» в четвертой главе рифмуется с «хлевом», то это совсем не означало «снижения» ее образа: ведь в восьмой главе, в самом высоком, кульминационном месте романа, Татьяна названа «простой девой» (и это не случайное совпадение, , но очень важный штрих, помогающий понять природу верности Татьяны). Но так увидена не только распевающая за пряжей дева: и пастух на утренней заре, и гусей крикливых караван, и крестьянин на дровнях, торжествующий (то есть празднующий) начало зимы, и бег санок вдоль Невы, и серебрящийся морозной пылью бобровый воротник, и охтенка с кувшином, и духи в граненом хрустале, и вощаной кувшин с брусничного водой, и вечерний самовар, и печи в пестрых изразцах, круглые качели, подблюдны песни, хоровод, и недремлющий брегет, и ранний звон колоколов, и сумрак липовых аллей, и господский дом уединенный, горой от ветров огражденный, и огромный, запущенный сад, и многое, многое другое, — весь мир обыденного и привычного, как воздух, национального быта дан Пушкиным в совершенно новом ключе: в самой жизненной «прозе» творец «Евгения Онегина» открыл новую поэзию! Уловив универсальный охват бытовой реальности в пушкинском романе, Белинский метко назвал его «энциклопедией русской жизни». Это определение весьма существенно дополняется той формулой, которую Пушкин (использовавший отзыв о нем И. Киреевского: поэт «жизни действительной») охотно употребил как самоопределение: «поэт действительности». В этом определении для Пушкина были одинаково важны обе стороны смысла: он не только поэт действительности (то есть реалист, давший энциклопедический охват жизни России), но и действительности— поэт, то есть не «прозаический бытописатель», а художник, постигнувший быт как основу культуры и навсегда запечатлевший поэзию родного быта в своем «романе культуры». И осуществить это великое открытие национальный поэт России мог при помощи того «поэтического универсализма» (В. Жирмунский), который был органически связан с самим жанром романа в стихах — то есть романом поэтическим в самом глубоком смысле этого слова. Пушкин говорил, что «роман требует болтовни». Действительно, в «Евгении Онегине» господствует тон беседы, льющейся свободно и непринужденно, с виртуозной легкостью сменяющей темы, направление, интонации. Разговорный стиль столь естествен здесь прежде всего потому, что роман написан самым «разговорным» размером — четырехстопным ямбом. Но многие тысячи стихов организованы в четыре сотни строф. Изобретенная Пушкиным специально для романа в стихах «онегинская» строфа составлена тремя четверостишиями, дающими набор всех возможных способов рифмовки (еще один пример универсальности романа), и завершается двустишием (часто афористическим). Объем онегинской строфы (четырнадцать строк) напоминает об одной из самых высоких и трудных форм лирического стихотворения с k закрепленным четырнадцатистрочным объемом — сонете. И каждая строфа романа есть, в определенном смысле, самостоятельное лирическое стихотворение, а повествовательно-разговорный стиль в «Евгении Онегине» оказывается соединенным с глубочайшим пафосом лирики. Роман в стихах нельзя читать как прозу, «переложенную» в стихи: слово в нем живет по законам поэзии, а «смысл поэзии иной по сравнению со смыслом прозы». Например, каков прозаический смысл такого явления: зерна, упавшего в землю? Вероятно, это имеет отношение к земледелию, к весеннему севу и т. п. Но вот в поэтическом романе этот образ используется Пушкиным для такой заветной лирической темы, как любовь Татьяны: Пора пришла, она влюбилась. Так в землю падшее зерно Весны огнем оживлено. Поэт использует один-единственный образ, но «подключает» его к величайшей метафоре мировой поэзии, и любовь Татьяны обретает не только огромную лирическую высоту, но и возможность «развертывания» из этого образа самых разнообразных смыслов, даже такого высшего духовного смысла, связанного с «образом зерна», как смерть и воскресение (ср. «воскресение» души любящей Татьяны в финале романа). Что этот образ не случаен в романе, что для Пушкина существен и актуален жизненный смысл древнейшего символа — об этом свидетельствует и тридцать восьмая строфа второй главы: Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут. .. Вся философия романа в стихах, его духовные ценности существуют в форме «поэтического смысла», который органически связан со стихией лирики. Ибо лирика по сути своей — это «разговор о значительном, высоком, прекрасном», она есть «своего рода экспозиция идеалов и жизненных ценностей 'человека» (Л. Гинзбург). В лирике тысячелетний культурный опыт человечества кристаллизуется в многозначном поэтическом слове, сгущается в универсальные символы, в «поэтические формулы», полные вечного смысла и непреходящей поэзии. «Поэтические формулы» активно живут в пушкинском романе, они порождают в нем ту всепроникающую лирическую «материю», в которой мелодия (звук) полна смысла, а поэтическая мысль едина с чувством. Поэтому постигнуть роман можно только внутри того неразрывного единства, поэтическую формулу которого дал сам автор «Евгения Онегина», — единства Волшебных звуков, чувств и дум. Источники:
Обновлено: Опубликовал(а): Nikotin Внимание! Спасибо за внимание.
|
|
Назад