Козьма Прутков. Классик, которого не было. Часть 4. (Прутков Козьма)

На хладных людей я вулканом дохну, Кипящею лавой нахлыну...

Эти бенедиктовские стихи воспринимаются как водораздел между романтизмом Пушкина и нелепостями Козьмы Пруткова.

Творчество Пруткова не понять в отрыве от сложной литературной борьбы, которая в свою очередь была отражением общественных отношений. В нем часто обыгрывалось славянофильство. Несмотря на прекрасные личные отношения с представителями этого направления русской духовной жизни, А. К. Толстой никак не идеализировал допетровскую Русь и даже писал: «Я в душе западник и ненавижу московский период»1, отдавая свои симпатии периоду, предшествовавшему татаро-монгольскому игу.

В пятидесятые годы журнал «Современник» печатал произведения лучших русских литераторов — Тургенева, Григоровича, Боткина, Дружинина, Писемского, Тютчева, А.

Толстого, Фета... В тот период дебютировали Гончаров и Лев Толстой. И наконец, Козьма Прутков.

Имена его создателей встречаются среди гостей на знаменитых обедах в кругу «Современника», где умели ценить шутку, сыпали эпиграммами и остротами, «попадали на темы совсем скользкие».

Когда же и при каких обстоятельствах родилось имя — Козьма Прутков?

Всякий, кто возьмется раскапывать историю возникновения псевдонима, опираясь на воспоминания, статьи, разъяснения, опровержения «друзей Козьмы Пруткова», вскоре поймет, что ему морочат голову.

Великая путаница — это часть игры в Козьму Пруткова. Троякое написание его имени — тоже. Библиографы откопали сборник «Разные стихотворения Козьмы Тимошурина», изданный в Калуге в 1848 году. Открывает его стихотворение «К музе», в котором есть такая строфа:

Не отрипь же меня от эфирных объятий!.. О!., если вниманье твое получу, Среди многотрудных служебных занятий Минуты покоя — тебе посвящу...

В предсмертном стихотворении Козьмы Пруткова есть нечто похожее на вирши калужского чиновника.

Но музы не отверг объятий Среди мне вверенных занятий.

В Калуге подолгу бывал Алексей Толстой, а впоследствии жил Алексей Жемчужников...

Впервые, как известно, имя Кузьмы Пруткова появилось в печати в феврале 1854 года, когда в «Современнике» началась публикация его «Досугов». Пока он был бесплотен и жаждал лишь славы, которой удостоились другие: «Если они поэты, так и я тоже!» Но предисловие к «Досугам», помеченное 11 апреля 1853 года, значительно сдвигает дату возникновения имени.

В «Биографических сведениях о Козьме Пруткове», подготовленных Владимиром Жемчужииковым для первого издания «Полного собрания сочипений», ошибочно говорилось, что «гласная литературная деятельность» Пруткова началась в 1853 году и что «он уже занялся приготовлением отдельного издания своих сочинений, с портретом». Друзья Кузьмы Пруткова решили издать книгу его произведений и, лишь потерпев неудачу, передали прутковские материалы журналу «Современник».

Сейчас уже можно почти с уверенностью сказать, что «Досуги» писались постепенно, с 1849 по 1854 год, а потом в жизнь друзей вошла война и другие события, не располагавшие к веселым занятиям...

Через несколько лет после окончания войны имя Козьмы Пруткова снова замелькало на страницах журналов.

Возрождение поэта, казалось бы, обусловлено было возвращением всех его друзей к мирной жизни, их общением, новыми проявлениями веселого нрава. Но времена молодости ушли безвозвратно, каждый из них становился на собственную дорогу, у каждого резче обозначился характер, у каждого были свои либо творческие, либо иные планы. И они возвращались к Козьме Пруткову эпизодически, шлифуя и дополняя его судьбу, делая и его характер более определенным.

Козьма Прутков продолжал жить, и в его творчестве теперь отражалась эпоха в стократ более сложная, чем та, которая его породила. Крымская война была вехой, миновав которую Россия стала другой. Более полувека потом она вынашивала революцию, подспудно бурля, выплескивая на поверхность либералов, демократов, нигилистов, террористов, народных заступников...

Своим возрождением после войны Козьма Прутков обязан Владимиру Жемчужникову, который поддерживал тесные связи с редакцией «Современника» и, судя по материалам жандармских наблюдений, нередко бывал у Чернышевского. О его общении с Добролюбовым свидетельствуют напутствие того к «Пуху и перьям» и вообще пристальное внимание революционного демократа к творчеству Козьмы Пруткова, весьма украсившего «Свисток».

В «Свистке» произведения Пруткова звучали весьма радикально и пущены были в демократический обиход, чего никак не могли ожидать некоторые из его друзей.

Смерть Добролюбова и арест Чернышевского не остановили выхода «Свистка». Всего свет увидело в 1859 и 1860 годах по три номера, в 1861, 1862 и 1863-м — по одному. «Проект» Козьмы Пруткова вместе с некрологом по поводу его безвременной кончины появились в последнем, девятом, номере «Свистка».

Впоследствии Владимир Жемчужников взял на себя все тяготы по изданию «Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова», составил его, снабдил вступительным очерком и примечаниями. Вскоре после выхода книги он скончался в Ментоне 6 (18) ноября 1884 года. За год до смерти он получил письмо от историка литературы А. Н. Пыпипа, который спрашивал его о Козьме Пруткове, «о знаменитом покойном соотечественнике пашем», уже ставшем видной «исторической достопримечательностью». Вспомнилась молодость, и Прутков встал перед ним как реально существовавшее лицо, «очень хороший человек, и притом очень добрый и сердечный, лишь напускавший на себя важность и мрачность, в соответствие своему чину и своему званию поэта и философа».

Владимир Жемчужников написал письмо брату Алексею, и тот тоже согласился сообщить кое-какие сведения о «достолюбезном и достопочтенном Косьме Пруткове».

Но как-то так получилось, что даже «друзьям» Козьмы Пруткова, когда они уже были в возрасте, этот образ казался сложившимся едва ли не с самого начала.

«Все мы были молоды, — вспоминал Алексей Жемчужников, — и настроение кружка, при котором возникли творения Пруткова, было веселое, но с примесью сатирически-критического отношения к современным литературным явлениям и к явлениям современной жизни. Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, по всех пас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие «казенности» в пас самих и, вследствие этого, большая чуткость ко всему «казенному». Эта черта помогла нам — сперва независимо от нашей воли и вполне непреднамеренно, — создать тип Кузьмы Пруткова, который до того казенный, что ни мысли его, ни чувству недоступна никакая так называемая злоба дня, если на нее не обращено внимания с казенной точки зрения. Он потому и смешон, что вполне невинен. Он как бы говорит в своих творениях: «все человеческое — мне чуждо». Уже после, по мере того как этот тип выяснялся, казенный характер его стал подчеркиваться. Так, в своих «прожектах» он является сознательно казенным человеком. Выставляя публицистическую и иную деятельность Пруткова в таком виде, его «присные» или «клевреты» (как ты называешь Толстого, себя и меня) тем самым заявили свое собственное отношение «к эпохе борьбы с превратными идеями, к деятельности негласного комитета» и т. д. Мы богато одарили Пруткова такими свойствами, которые делали его ненужным для того времени человеком, и беспощадно отобрали у него такие свойства, которые могли его сделать хотя несколько полезным для своей эпохи. Отсутствие одних и присутствие других из этих свойств — равно комичны; и честь понимания этого комизма принадлежит нам».

Но в том-то и дело, что ничего «казенного» в самонадеянном поэте, объявившем впервые свое имя в 1854 году, при всем желании найти невозможно. Он хотел славы, он требовал поклонения толпы, но специфически чиновничьего в нем еще ничего нет. С одним можно согласиться — в его характере отразилась помпезность эпохи.

Владимир Жемчужников, препровождая письмо брата к Пыпишу, в своих заметках уже немного уточняет характер раннего Пруткова:

«Нравственный и умственный образ К. Пруткова создался, как говорит мой брат, не вдруг, а постепенно, как бы сам собою, и лишь потом дополнялся и дорисовывался нами сознательно. Кое-что из вошедшего в творения Кузьмы Пруткова было написано даже ранее представления нами, в своих головах, единого творца литератора, типического, самодовольного, тупого, добродушного и благонамеренного».

Чиновничье в Пруткове начинает мелькать где-то в самом конце его жизни, но биографию, чин он обретает впервые только в некрологе, напечатанном в последнем номере «Свистка». Трудно сказать, когда пришло в голову его друзьям (скорее всего, Владимиру Жемчуж-никову) сделать этот ход, под который великолепно легло все предыдущее творчество Козьмы Пруткова.

Это была гениальная идея — сделать Козьму Петровича Пруткова действительным статским советником и директором Пробирной Палатки, учреждения не мафического, а существовавшего на самом деле...

В свое время основатель советского «пруткововедения» П. Н. Берков обратился к проживавшему на покое крупному дореволюционному экономисту и финансисту А. Н. Гурьеву с просьбой объяснить, какое место занимала Пробирная Палатка в системе царского министерства финансов, и, очевидно, выразил удивление, как мог «дурак» руководить департаментом.

Сохранилось ответное письмо Гурьева от 1933 года, в котором просквозила обида за директоров департаментов.

«В старом министерском строе назначались директора только департаментов, «дураками» они не были, — писал Гурьев. — Прутковской компании нужен был «авторитетный дурак», и замечательно правильно и остроумно остановили они свой выбор на директоре Пробирной Палатки. Уже словесный состав этого названия умаляет в глазах читателя «директора палатки», а для людей, знакомых с бюрократическими учреждениями, оно било не в бровь, а в-глаз. Дело в том, что почти в каждом министерстве, помимо учреждений, входивших в состав центрального управления, имелись еще особые учреждения, тоже центрального характера, но с функциями чисто исполнительными. Они не занимались самым главным делом министерств (и следовательно, директоров департаментов) — проектированием законов, а вели заведенное дело. В министерстве финансов такими учреждениями были Пробирная Палатка и Комиссия погашения государственных долгов. Оба учреждения находились на Казанской улице в казенных домах, с огромными квартирами для начальствующих генералов. Директорами этих учреждений делали заслуженных дураков, которых нельзя было пропустить в директора департаментов. Генеральский чин, большой оклад содержания и огромная квартира в восемнадцать комнат, разумеется, делали этих заслуженных дураков весьма авторитетными1.

Но почему же после такого успеха в «Свистке» решено было прекратить жизнь Козьме Пруткову?

Ответ на это содержится в одном из писем Владимира Жемчуяшикова, где он говорит, как «по распадении Косьмы Пруткова, т. е. по смерти его, многое печаталось беззаконно и бесстыдно от его имени».

Упомянутое вскользь «распадение» объясняет многое. Кружка уже не существовало. Тот же Владимир Жемчужников в статье «Защита памяти Косьмы Петровича Пруткова» писал об остатках творений вымышленного поэта, печатавшихся в «Современнике» в 1863 году.

Выходит, Козьма Прутков и в самом деле скончался «естественной смертью», поскольку его творческие, а следовательно, жизненные силы иссякли.

В 1864 году в «Современник» была отдана комедия «Торжество добродетели», подписанная, чтобы не возрождать Козьму Пруткова, его сыновьями Ага'пием и Антоном. Она не была пропущена цензурой.

Запал, видно, все-таки остался. Козьма Прутков умер, но попытки кое-что добавить к его творчеству, уточнить и расширить его образ делались не раз. Однако писали уже порознь.

Активен был Александр Жемчужников, находивший время для шутливой писанины, хотя был губернатором в Вильне.

Алексей Толстой участие в игре больше не принимал и даже считал ее пустячком, не стоившим упоминания. И все-таки творчество Козьмы Пруткова и стихи Толстого, юмориста и сатирика, связаны невидимыми, но прочными нитями. Эта связь в поэтической лихости, в невероятной сатирической меткости. Еще «пруткововед» В. Сквозников очень удачно говорил о «словесных (от переизбытка сил!) дурачествах, которыми развлекались веселые аристократы с глубоким народным корнем», и предлагал вспомнить размышления Чичикова, в которые Гоголь вложил собственный восторг перед стихией народной речи: «... Нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово».

«Бойкость» Козьмы Пруткова проявляется в игре словами, в сопряжении высокого и низкого. Как смешна фраза из «Моего портрета», в которой звучит насмешка над позой, над ложной непреклонностью: «Кто ни пред кем спины не клонит гибкой...»

Смешны многие пародии Пруткова, по если вдуматься в них, то можно заметить отличие их от того пародирования, когда насмешник, вцепившись в неудачный стих, старается повернуть его так и сяк, чтобы вызвать смех повтором ошибки, и даже переходит па личности, что иногда смешно, по выходит за рамки литературной этики. Прутковская пародия помогает понять дух, идею стихотворения или целого поэтического направления, но ирония ее не оскорбительна, и поэтому мы не обижаемся за любимых классиков, встречаясь с ними в веселой прутковской обработке.

И вообще следует осторожно подходить к оценкам произведений Пруткова, иные из которых можно принять за сатиру, по на самом деле они оказываются пародией на «обличения». Ирония их гибка, толкование ее очень и очень неоднозначно.

Самые смешные, самые лихие стихотворения Толстого всегда содержат зерно неожиданного глубокомыслия, которое, вызвав смех, заставляет задумываться.

Алексей Толстой часто упоминал имя Ломоносова. И, наверно, он знал, что Ломоносов считал одной из самых разительных черт русского сознания «веселие духа», «веселие ума». Толстой обладал этим свойством в не меньшей степени, чем сам Ломоносов, который оставил нам образцы юмора почти в прутковском роде. В них тот же здоровый дух, больше добродушия и веселья, чем злости.

Исторически именно Ломоносов — не Сумароков с его пародийными «Вздорными одами», не Василий Майков с его бурлескным «Елисеем» и даже не сатирики века Екатерины — был пращуром А. К. Толстого и других друзей Козьмы Пруткова.

Пушкин считал национальным признаком русских «веселое лукавство ума». Алексей Константинович Толстой обладал этим качеством в полной мере. Было бы кстати вспомнить здесь о «Нравоучительных четверостишиях» Языкова, которые, как считают, были им написаны вместе с Пушкиным. Они кажутся совсем «прут-ковскими». Вот, например, «Закон природы»:

Фиалка в воздуха свой аромат лила, А волк злодействовал в пасущемся народе; Он кровожаден был, фиалочка мила: Всяк следует своей природе.

«Нравоучительные четверостишия» были задуманы как пародии на дидактические стихотворения И. И. Дмитриева, но об этом вспоминают лишь в примечаниях — стихи живут собственной жизнью уже более ста пятидесяти лет.

Интересно предположение П. Н. Беркова, что толчком для создания «Выдержек из записок моего деда» Пруткова могли быть погодинские публикации мемуаров, вроде «Мелочей из запаса моей памяти» М. А. Дмитриева, собрания анекдотов о литературных правах конца XVIII и начала XIX века.

Но ирония над дремучей ученостью, заключенная в «Предисловии», и великолепный юмор «Гисторических материалов» едва ли не с самого начала зажили собственной жизнью и воспринимаются до сих пор безотносительно к истории. Алексей Толстой обладал замечательной способностью стилизовать свои шуточные письма и стихи, насыщая их духом и языком самых разных эпох, что дает основание приписать именно ему замысел и осуществление первых и главных «Выдержек из записок моего деда». -

Неосознаваемое влияние «неуклюжей грации» «Гисторических материалов» на многих пишущих дожило до наших дней. Стоит кому-нибудь из современных журналистов вздумать поиронизировать, как он тотчас хватается за то, что лежит ближе всего, — за растасканный многими предыдущими поколениями пишущей братии синтаксис прутковских анекдотов, за архаизмы «сей», «оный», «отменный», «всем ведомый», за все то, что когда-то было открытием, а теперь составляет иронический стереотип.

С. А. Венгеров, библиограф и историк литературы, в начале XX века уверял, что «популярность Кузьмы Пруткова в значительной степени преувеличена и-главным образом держится на нескольких забавных своею напыщенною наивностью афоризмах. В общем, Кузьма Прутков скорее поражает тем, что в его смехе много таланту потрачено так безрезультатно для подъема общественного самосознаиия и это нельзя не привести в прямую связь с идейным упадком безвременья первой половины 50-х годов. С литературной точки зрения юмористы новой эпохи часто были гораздо ниже Кузьмы Пруткова, но общественное значение их сатиры было ярче»1.

Общественное значение бывает сиюминутно, а талант, если он тратится, а не зарывается, дает своим детищам жизнь долгую.

Время показало, что Козьма Прутков бессмертен.

Образ директора Пробирной Палатки и поэта — это замечательная находка, оцененная не только ее авторами. В веселую и умную игру включились и поддержали ее самые талантливые люди разных времен.

Создатели Козьмы Пруткова оставили его дела в таком состоянии, что невольно напрашивается их продолжение. В мир и миф Пруткова приглашаются все желающие — бери, используй, фантазируй дальше. Универсальность прутковского юмора, топкого и одновременно многослойного, не могла не привлекать умнейших людей многих поколений.

Творчество Козьмы Пруткова не потеряло своей злободневности потому еще, что оно преподносилось под личиной глубокого, прирожденного добродушия. «Злобные» литераторы вычеркиваются народной памятью более охотно.

Многие упрямо стараются превратить Козьму Пруткова в обыкновенного пародиста и отыскали уже немало поэтов и их стихотворений, послуживших ему образцами для «подражаний», но при этом как-то забывается и стирается гениальный образ директора Пробирной Палатки. А ведь это главное.

Да и сами пародии вовсе не «высмеивают» того или иного уважаемого поэта, а чаще оказываются забавным отражением целых литературных течений и явлений, в них косвенным образом воспроизводятся умонастроения общества. Порой они достигают такой силы и универсальности, что теряется ощущение времени — никто и не вспоминает обстоятельств, при которых они паписаны, Прутков становится нашим современником.

В его облике и творчестве отразились очень многие приметы российской действительности. Его друзья и авторы были яркими представителями той культуры, которая, взяв у всего человечества лучшее, не порвала 'с родной почвой, так как только на ней и могла жить. Это русская культура XIX века, одно из высших достижений человеческого гения.