Козьма Прутков. Классик, которого не было. Часть 2. (Прутков Козьма)

И вот как-то ночью, в четвертом часу, Козьма Петрович Прутков был поднят с постели своим слугой, объявившим ему, что четверо каких-то господ требуют его превосходительство для сообщения ему важнейшего известия. Возможно, они из самого дворца, поскольку двое из них — в придворных мундирах.

Козьма Петрович так спешил, что как был в фуляровом колпаке, так и появился в прихожей своей казенной квартиры, лишь накинув халат. При свете свечи, которую держал слуга, он и в самом деле разглядел золотое шитье мундиров и еще два щегольских фрака.

Все четверо были молоды и красивы. Один из них представился графом .Толстым, остальные по очереди склоняли головы и, щелкая каблуками, произносили:

— Жемчужников.

— Шемчужников.

— Жемчужников.

Расчетливый путешественник не без основания решил, что они братья, и что-то знакомое забрезжило в его сонной голове.

— Чему обязан, ваше сиятельство, господа?

— Скажите, пожалуйста, ваше превосходительство, — спросил один из них, — не ваше ли это объявление в третьеводнишнем нумере «Северной пчелы»? О попутчике-с?

— Moе...

— Ну так вот, ваше превосходительство... Мы приехали, чтобы известить вас, что ехать с вами в Париж мы никак не можем...

Молодые люди откланялись и вышли. Нетрудно представить себе. негодование, охватившее Козьму Петровича. Он понял, что стал жертвой, как тогда говорили, практического шутовства. Остаток ночи он ворочался в постели, обдумывая, как немедля же, но-УТРУ, доложит по начальству об этой оскорбительной шутке, и додумался даже до жалобы на высочайшее имя.

Но утром природное благоразумие все-таки взяло верх над ночными скоропалительными решениями. Он, наконец, вспомнил, что граф Алексей Константинович Толстой считается другом наследника престола. И по своему придворному званию, согласно табели о рангах, как и Козьма Петрович, принадлежит к числу особ первых четырех классов. Старший из братьев Жемчужпиковых, Алексей Михайлович, — камер-юнкер и служит в государственной канцелярии, младших — Александра и Владимира Михайловичей ждет блестящая карьера хотя бы потому, что отец их — тайный советник, сенатор, бывший гражданский губернатор Санкт-Петербурга...

В тот же день к вечеру Козьма Петрович снова увидел у себя ночных знакомцев, явившихся с извинениями. Они были так любезны и столь мило шутили, что Прутков сменил гнев на милость. Оказалось, что вчера они были допоздна на придворном балу, чем и объяснялся костюм двоих из них. Идея же шутки принадлежала Александру Жемчужникову, случайно заглянувшему на страницы «Северной пчелы».

Козьма Петрович распространил свою милость так далеко, что прочел гостям некоторые из своих стихов, чем привел их в неописуемый восторг. Опи долго убеждали его, что, не публикуя своих произведений, он зарывает талант.в землю.

В дальнейшем дружба К. П. Пруткова, А. К. Толстого и Жемчужпиковых, двоюродных братьев последнего, стала настолько тесной, что в позднейших литературоведческих трудах было уже принято говорить о «прут-ковском кружке».

Новые друзья Пруткова славились своими проделками, которые молва постепенно стала приписывать и директору Пробирной Палатки. Почетный академик Н. Котляревский на исходе прошлого века прямо указывал на «проделки Кузьмы Пруткова, проделки невинного, но все-таки вызывающего свойства». Вот что он сообщал:

«Рассказыватот, что в одном публичном месте, присутствуя при разговоре двух лиц, которые спорили о вреде курения табаку, и на замечание одного из них: «Вот я курю с детства, и мне теперь шестьдесят лет», Кузьма Прутков, не будучи с ним знаком, глубокомысленно ему заметил: «А если бы вы не курили, то вам теперь было бы восемьдесят», — чем поверг почтенного господина в большое недоумение.

Говорят, что однажды, при разъезде из театра, на глазах испуганного швейцара Кузьма Прутков усадил в свою четырехместную карету пятнадцать седоков, в чем, однако, никакого чуда не заключалось, так как каждый из влезавших в карету, захлопнув одну дверку, незаметно вылезал из другой».

Это еще так-сяк, но мог ли Козьма Петрович при всей своей благонамеренности и осмотрительности принимать участие в проделках иного рода?

«Рассказывают, как один из членов кружка ночью, в мундире флигель-адъютанта, объездил всех главных архитекторов города С.-Петербурга с приказанием явиться утром во дворец ввиду того, что Исаакиевский собор провалился, и как был рассержен император Николай Павлович, когда услыхал столь дерзкое предположение».

Разумеется, этот случай надо отнести на счет либо Алексея Константиновича Толстого и Алексея Михайловича Жемчужпикова, либо их более молодых и озорных братьев Владимира и Александра (в особенности последнего).

Но, несмотря на столь предосудительное поведение Толстого и Жемчужниковых, дружба их с Козьмой Петровичем крепла с каждым днем, к вящей пользе для отечественной литературы.

Так, например, 8 февраля 1851 года в Александрийском театре была поставлена комедия «-Фантазия», вошедшая впоследствии в «Полнее собрание сочинений Козьмы Пруткова». На премьере присутствовал сам император Николай I. Он не понял глубокого смысла истории пропавшей моськи Фантазии и был раздражен непрерывным лаем десятка собак, бегавших по сцене императорского театра. Не дождавшись конца пьесы, царь уехал из театра, сказав при этом:

«Много я видел на своем веку глупостей, по такой еще никогда не видел».

Комедия была тотчас запрещена.

В «Моем посмертном объяснении к комедии «Фантазия» Козьма Прутков весьма кратко рассказал о постановке и о скандальном поведении публики, не понявшей, как и император, глубокого смысла комедии.

Из скромности, а также, по его словам, «опасаясь последствий по службе», Прутков подписал комедию не своим именем, а последними литерами латинского алфавита.

После первой и единственной постановки «Фантазии» едва ли не все русские газеты и журналы писали о ней. Перечислим «Современник», «Отечественные' записки», «Санкт-Петербургские ведомости»... Федор Кони на страницах своего «Пантеона» недоуменно и подробно изложил содержание комедии. Строгий критический окрик раздался со страниц булгаринского полуофициоза «Северная пчела»:

«Признаемся, Фантазия превзошла все паши ожидания. Нам даже совестно говорить о пей, совестно за литературу, театр, актеров и публику. Это уже не натуральная школа, на которую мы, бывало, нападали в беллетристике. Для школы Фантазии надобно придумать особенное название. Душевно и глубоко мы благодарны публике за ее единодушное решение, авось это остановит сочинителей подобных фантазий. Приучив нашу публику наводнением пошлых водевилей ко всем выходкам дурного вкуса и бездарности, эти господа воображают, что для нее все хорошо. Ошибаетесь, чувство изящного но так скоро притупляется. По выражению всеобщего негодования, проводившему Фантазию, мы видим, что большая часть русских зрителей состоит из людей образованных и благонамеренных».

Одним росчерком пера автор рецензии как бы выключал автора комедии из числа людей благонамеренных, что вполне попятно, имея в виду высочайшее недоумение. С другой стороны, Козьме Петровичу, считавшему благонамеренность важнейшим качеством чиновника и поэта, было обидно.

И потом разве мог оп подумать, что, следуя примеру многих драматургов, имевших успех у публики и критики, он вызовет огонь не только на себя, но и на те произведения, которые наводняли сцену и вдруг показались пошлыми и бездарными? Разве не изучил он внимательно все приемы, которыми достигали успеха у зрителей авторы водевилей?

Другое дело, что эти приемчики показались многим доведенными до абсурда. Козьма Прутков опередил свою эпоху. В XX веке было время, когда абсурд предлагали считать вершиной драматического искусства. От этого за версту несло разложением.

Химический термин «разложение» ввел в литературоведение Аполлон Григорьев. И едва ли не в тот самый год, когда была поставлена «Фантазия».

Аполлон Александрович жил в то время в Москве и, естественно, на спектакле быть не мог. Но он прочел рецензию Федора Кони и отозвался на «Фантазию» статьей в журнале «Москвитянин» (1851, № 6).

«Со своей стороны, — писал он, — мы видим в Фантазии гг. Y и Z злую и меткую, хотя грубую пародию на произведения современной драматургии, которые все основаны па такого же рода нелепостях. Ирония тут явная — в эпитетах, придаваемых действующим "лицам, в баснословной нелепости положений. Здесь только доведено до нелепости и представлено в общей картине то, что по частям найдется в каждом из имеющих успех водевилей. Пародия гг. Y и Z не могла иметь успеха потому, что не пришел еще час падения пародируемых ими произведений».

Но если комедия была встречена прохладно, то первая же публикация басен Козьмы Пруткова в том же году получила самый положительный отклик.

Сотрудник Некрасова и совладелец «Современника» И. И. Панаев помещал в своем журнале фельетоны и заметки за подписью «Новый Поэт», то есть скрывался за псевдонимом, хотя в государственной службе не состоял. В ноябрьской книжке журнала он возвестил:

«Вообще нынешний месяц я завален стихотворениями, которые слетаются ко мне со всех концов России на мое снисходительное рассмотрение. При самом заключении этих заметок, я получил три басни, с которыми мне непременно хочется познакомить читателей».

Поместив в журнале басни «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки», но не указав имени их автора, что впоследствии внесло некоторую неясность в проблему определения творческого наследия Козьмы Пруткова, Новый Поэт присовокупил:

«Эти басни заставили меня очень смеяться, чего желаю от всей души и вам, мой читатель».

Известный писатель А. В. Дружинин откликнулся на эти шедевры в «Библиотеке для чтения» весьма обширной рецензией, начинавшейся так:

«Басен этих нет возможности прочитать, не выронив книги из рук, не предавшись самой необузданной веселости и не сделавши несколько энергических возгласов. Это верх лукавой наивности, милой пошлости, «збу-рифантности и дезопилянтной веселости», как сказал бы я, если б желал подражать некоторым из моих литературных приятелей...»

Последним произведением К. П. Пруткова, увидевшим свет без подписи, была басня «Стан и голос». И снова в статье Нового Поэта, что давало основания впоследствии приписывать перу И. И. Панаева некоторые произведения К. П. Пруткова, а заодно подвергать сомнению само существование последнего.

В 1881 году появилась статья одного из друзей уже покойного К. П. Пруткова, в которой с негодованием отвергались досужие вымыслы.

В какое положение, говорилось в статье, ставится все управление министерства финансов уверением, будто Козьма Прутков не существовал! Да кто же тогда был столь долго директором Пробирной Палатки, производился в чины и получал жалование?

Известно, что Иван Иванович Панаев всегда спешил призвать Николая Алексеевича Некрасова, когда Козьма Петрович, невзирая на свой служебный сан, удостаивал своим посещением редакцию «Современника».

Жажда славы привела к тому, что Козьма Прутков отказался от своего инкогнито и публиковал в журнале цикл за циклом свои стихотворения под общим названием «Досуги» почти весь 1854 год.

Наконец, Козьма Прутков решил предпринять отдельное издание своих сочинений. Лев Михайлович Жемчужников, Александр Егорович Бейдемап и Лев Феликсович Лагорио — три художника трудились одновременно над всем известным теперь портретом Пруткова. Но «тогдашняя цензура почему-то не разрешила выпуска этого портрета; вследствие этого не состоялось все издание». Большая часть стихотворений и прочих произведений была передана через В. М. Жемчужникова в «Современник».

Как только редакция «Современника» увидела попавшее ей в руки литературное богатство, она сразу же создала особый отдел, который так и назвала — «Литературный ералаш». Первая порция была помещена в февральской книжке с предисловием Н. А. Некрасова:

Кто видит мир с карманной точки, Кто туп и зол, и холодей, как лед, Кто норовит с печатной каждой строчка Взымать такой или такой доход, — Тому горшок, в котором преет каша, Покажется полезней «Ералаша»...

Тогда же появились 75 «Мыслей и афоризмов», что сразу поставило Козьму Пруткова в один ряд с герцогом Франсуа де Ларошфуко, Георгом Кристофом Лихтенбергом и другими светочами краткого, но меткого слова.

Уже после первых обширных публикаций читатели стали замечать, что многие его стихи чем-то весьма уловимо напоминают произведения поэтов, уже успевших прославиться. С первых слов прутковского «Моего вдохновения» («Гуляю ль один я по Летнему саду...») узнавали пушкинское «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», узнавали произведения Лермонтова, Хомякова, Жуковского, Плещеева, Майкова, Фета, Щербины, Бенедиктова...

Одни считали это вполне закономерным развитием традиций вышеупомянутых поэтов, другие возмутились.

Снова началась оживленная полемика.

Журнал «Пантеон» возмущался в каждом своем номере.

«Писать пародии па все и на всех, конечно, особенное искусство, но его никто не назовет поэзией».

«Признаемся, что мы предпочли бы быть автором какой угодно глупости без претепзии, нежели господином Кузьмой Прутковым, подрядившимся пополнять остроумными статьями отдел «Литературного ералаша».

«В стихах есть пародия на балладу Шиллера, как в 3 № есть пародия на стихи Жуковского. Нецеремонность ералашников доходит до того, что, написав какой-нибудь вздор, они подписывают под ним: «из такого-то знаменитого поэта» и смело печатают, хотя у поэта, конечно, не встречалось никогда ничего подобного».

Речь, очевидно, шла о балладе Шиллера в перекладе В. А. Жуковского" «Рыцарь Тогенбург». У Козьмы Пруткова его «Немецкая баллада» заканчивалась так:

Года за годами... Бароны воюют, Бароны пируют... Барон фон Гринвальдус, Сей доблестный рыцарь, Все в той же позицьи На камне сидит.

Нетрудно увидеть, что Козьма Прутков оказался не только конгениальным Шиллеру и Жуковскому, но и умудрился создать в русском языке устойчивое словосочетание «все в той же позицьи», которым бичуют некоторые отрицательные явления вот уже второй век, чего критик из «Пантеона», естественно, не мог и предположить.

Обозреватель «С.-Петербургских ведомостей», тоже решив, что Козьма Прутков пишет пародии, стал поучать его, как это делать.

«Во всех этих пародиях (лучших в «Ералаши»), — писал он, — нет цели, ист современности, нет жизни».

В мае 1854 года всем этим измышлениям была дана отповедь в «Письме известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту «С.-Петербургских ведомостей» (1854) по поводу статьи сего последнего».

«Я пробежал статейку... — начиналось оно. — Здесь уверяют, что я нишу пародии: отнюдь! Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда взял г. фельетонист, что я пишу пародии? Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; этот анализ привел меня к сиптезису: ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к пей путь: подражание именно тем поэтам, которые приобрели ее в некоторой степени. Слышите ли? — «подражание», а по пародию!.. Откуда же взято, что я пишу пародии?..»

Утверждения Козьмы Пруткова легко доказать. Сколько русских поэтов отдало дань испанской теме — и до и после Пруткова! Пушкин, Кони, Плещеев и многие, многие другие окунали читателя в мир междометия чу, испанской ночи, кастаньет, гитар, шелковых лестниц, серенад, балконов, старых мужей и молодых соперников, севилий, инезилий и гвадалквивиров. То же сделал и Прутков в своем «Желании быть испанцем». Легко убедиться, что Прутков дернулся лишь в русле сложившихся традиций.

«Пушкин — наше все», — сказал как-то Аполлон Григорьев. И был прав. Козьма Прутков тоже обожал Пушкина и подражал ему', как и многие уважаемые поэты.

Они пригоршнями черпали идеи и темы из пушкинского творчества. Прутков не отставал от них. Одной из пушкинских тем, которая проходила через все творчество Козьмы Петровича, была тема взаимоотношений поэта и толпы.

В своем стихотворении «Поэту» Пушкин писал:

Поэт! не дороги любовию народной. Восторженных похвал пройдет минутный шум; Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, Но ты останься тверд, спокоен и угрюм...

Козьма Прутков придавал этому мотиву сугубо важное значение. Вы помните «Мой портрет», где чрезвычайно короткое пушкинское «угрюм» вырастает в образ поэта, «чей лоб мрачней туманного Казбека», а «смех толпы холодной» оборачивается подлинной трагедией:

С кого толпа венец его лавровый Безумно рвет...

В другом месте Прутков скажет: «С чела все рвут священный лавр венца, с груди — звезду святого Станислава!»

Те же вариации звучат и в прутковском «Моем вдохновении». (Повторяем, не он первый. Как другие, так и он.)

Некоторые исследователи считают, что это попытка «представить использование пошлым поэтом» темы Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» (П. Н. Верков). Мы категорически не согласны с подобным мнением, так как Козьма Прутков брал гораздо шире, черпая мысли и из пушкинского «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», и из лермонтовских стихотворений, из бенедиктовских... Особеино из бенедиктовских.

Наиболее ярко тема взаимоотношений поэта и толпы прозвучала в стихотворении, которое так и называется — «К толпе».

И тут он идет вслед за Пушкиным, «питомцем муз прекрасных», воспевая «треножники златые». Мы слышим в этом стихотворении и лермонтовский «зелезный стих, облитый горечью и злостью...», но у Козьмы Пруткова он становится еще более тяжелым — «свинцовым». Мы слышим лермонтовское: «Он некрасив, он невысок, но взор горит...» и «Пускай толпа клеймит презреньем наш неразгаданный союз...»

По мы не можем не вспомнить и бенедиктовское: «Пускай меня язвят с насмешкой люди...»

Особенное место в творчестве Пруткова занимает так называемая «антологическая» поэзия. Античной мифологией, историей и антуражем увлекались почти все более или менее выдающиеся русские поэты.

Вспомните пушкинский «Фиал Анакреона», вспомните вакхов, нимф, мирты, амуров, фебов, харит, урны и пр. в стихах Батюшкова, Баратынского, Дельвига, Катенина, Майкова, Фета, того же Бенедиктова и, наконец, Щербины, творчество которого представляет собой апофеоз этого явления.

«Красота, красота, красота! Я одно лишь твержу с умиленьем», — восклицал Н. Ф. Щербина, и ему вторил К. П. Прутков, создавший такие шедевры, как «Пластический грек», «Спор греческих философов об изящном», «Письмо из Коринфа», «Философ в баие», «Древней греческой старухе, если б она домогалась моей любви», «Честолюбие»...

Исследователи отметили любопытное с соревнование двух поэтов — Пруткова и Щербины, когда последний, признав превосходство первого, исключал некоторые стихи из дальнейших собраний сочинений...

Если мы полистаем полные и неполные собрания сочинений Козьмы Пруткова, то заметим в примечаниях к ним невероятную разноголосицу. Многие считают своим долгом найти конкретное стихотворение современника Пруткова, которое будто бы пародируется нашим замечательным поэтом. И все они каяодый раз называют самые разные имена.

Больше всего исследователям полюбился Бенедиктов. И это понятно. В судьбе Пруткова и Бенедиктова есть много общего — служба в одном министерстве, чин, космический романтизм в стихах, сопрягаемый с ягитейски-ми явлениями, а отсюда возвышенный тон, перебиваемый обыденными словечками...

Да, многое роднит поэзию Козьмы Пруткова с поэзией Бенедиктова, которого Белинский называл гениальным стихотворцем. Как и Прутков, Бенедиктов пользовался громадным успехом у своих современников. Он прекрасно сознавал свое значение и место в российской словесности, о чем говорит известный в истории литературы факт.

Когда издателю «Сына Отечества» Старчевскому бывали нуяшы стихи действительного статского советника Бенедиктова, он подъезжал к поэту весьма тонко.

— Ваше превосходительство, публика настоятельно требует ваших стихов, — говорил он.

И генерал отвечал с добродушной убежденностью:

— Ну, коли публика настоятельно требует, надо ее удовлетворить.

Мы уверены, что именно так отвечал и Козьма Петрович, когда друзья обращались к нему за стихами для публикации.

Козьму Пруткова обвиняли и продолжают обвинять в том, что он писал пародии. Один современный автор доказывает это на протяжении 266 страниц, где 744 раза утверждает, что в стихах поэта «высмеиваются такие-то и такие-то». Например, в своих пародиях «Прутков высмеивает Хомякова и в его лице чрезмерные претензии некоторых малозначительных поэтов». В эту компанию попадают все, кому подражал Прутков, — от Пушкина до Фета. Одного Гейне все авторы, изучающие Пруткова, берегут пуще глаза, всякий раз оговаривая, что «высмеивается» не этот поэт, писавший на немецком языке, а его переводчики.