Рецензии к романам и книгам Драйзера. Часть 2. (Драйзер Теодор)

Наблюдая за Каупервудом, пока он еще не сделался одним на финансовых олигархов, мы не раз поразимся его холодной расчетливости и какой-то бесчеловечной воле, его способности, преследуя цель, не останавливаться буквально ни перед чем. Эти

родовые черты магната, выбившегося из низов, в Каупервуде

выражены резко, подчеркнуто, но за ними еще просматривается

индивидуальность, а она незаурядна. В герое трилогии есть качества привлекавшие даже противников Каупервуда, — и беспредельная энергия, и острый ум, и неподдельная отвага.

Миллионер Остерман, изображенный в «Победителе», лишен всякого обаяния.

С годами намного жестче и определеннее стал взгляд Драйзера на персонаж, десятилетиями приковывавший К себе внимание писателя. Отступило случайное, а существенное и типичное выявилось с той наглядностью, которую Драйзер так выделял в своих отзывах о Горьком.

Каупервуд умел и наживаться и как бы попутно что-то созидать, ему ничего не стоило разумно и эффективно перестроить чикагскую транспортную систему, хотя думал он, конечно, не о благе для общества, а о миллионах для себя. Остерман не создает ровным счетом ничего. Вся его бурная активность — это сплошная афера и грабеж, интриги, происки, беспощадность и к сопернику, и к недавнему союзнику, приобретательство, потеснившее все иные стремления и помыслы. А итогом становится преследующее Остермана ощущение ненужности всех его успехов и побед, чувство пустоты и одиночества, жажда бегства от той претенциозной и безвкусной роскоши, которая так долго казалась ему верхом счастья. В «Стоике» эта финальная нота рассказа «Победитель» отзовется настойчиво звучащим мотивом болезни Каупервуда — и физического одряхления, и духовной апатии: ведь жизнь пошла прахом.

Как знакомо это состояние безвыходного тупика множеству персонажей Драйзера, позволявших себя поработить условностями, принятыми в обществе, или поклонявшихся ложным фетишам, или просто существовавших как бы по инерции, не задумываясь ни о нравственной истине, ни о человеческом призвании. Свою первую книгу рассказов Драйзер назвал «Освобождение». Это емкое понятие, вероятно, наиболее точно передает пафос всего его творчества. Вновь и вновь мы видим попытки героев Драйзера освободиться от всяческих пут, которые их сковывают по рукам и по ногам, мешая осуществиться настоящей жизни, как они ее себе представляют. Но до чего несходны сами их мысли о том, какой должна быть истинная жизнь, и как различны финалы рассказанных Драйзером историй!

Об освобождении от гнетущей его нищеты и социальной отверженности мечтал герой романа «Американская трагедия» ним, подлинно независимым стилем поведения. Но проходит мода, рассыпается карточный домик надежд и перспектив, от которых захватывает дух, —и движение вниз, на самое дно жизни оказывается еще стремительнее, чем был недолгий обманчивый излет. И некто X., центральный персонаж рассказа «Суета сует» из сборника «Двенадцать» (1919), тоже испытывает на себе причуды фортуны: сначала голодные годы юности в трущобах, потом непомерные претензии выскочки, похваляющегося своим баснословным богатством и мифическим родством с русским императором, а под конец — разоблачение, после которого биржевого жулика ждут банкротство и тюрьма. Через шесть лет после книги Драйзера, в которой был напечатан этот рассказ, Скотт Фиц-джеральд опубликует «Великого Гэтсби» — роман, где та же тема жизни «взаймы» и глубочайшего разлада между видимостью и сущностью приобретет поистине трагический колорит. А ввел эту тему Драйзер. И заключил свое повествование метафорой, звучащей, как афоризм: «Берега наших социальных морей усыпаны жалкими обломками крушений, белеющими остовами полупогребенных в песке кораблей».

Новеллы Драйзера предвосхитили многие мотивы прозаиков, позднее пришедших в американскую литературу. Не все из них сознавали свое творческое родство с Драйзером, но история литературы высвечивает преемственность столь же ясно, как она выявляет связь самого Драйзера с великими традициями реализма XIX века —и прежде всего с толстовской. О Толстом Драйзер говорил, что его искусство «адекватно реальному движению жизни», — в устах американского мастера это была', высшая похвала. Ведь и в собственных произведениях Драйзер добивался прежде всего такой же безукоризненной верности «движению жизни». Его не интересовали сложные формальные приемы. Ему нужна была истина, выраженная с толстовской беспощадной прямотой.

Любой том избранных рассказов Драйзера открывается новеллой «Освобождение» — для него программной. Герой рассказа, благоденствующий архитектор, всегда «старался соблюсти приличия, а кончил духовным крахом». Он подчинился омертвелым догмам, нескончаемой фальши, порождавшей новую фальшь, страхам и опасениям за свой престиж, общественному мнению, ханжеству, прикидывающемуся моралью. Подобно многим персонажам Толстого, Хеймекер остро чувствовал всю ту ложь, которая его окружает, но ни по характеру, ни по воспитанию был не в силах противостоять заведенному порядку бытия, как он ни уродлив. И освобождение, о котором герой грезил долгие Годы, так и не состоялось. Не могло состояться, потому что освобождение требует той обостренной совестливости и громадной душевной работы, к которой призывали книги Толстого, прочитан ним, подлинно независимым стилем поведения. Но проходит мода, рассыпается карточный домик надежд и перспектив, от которых захватывает дух, —и движение вниз, на самое дно жизни оказывается еще стремительнее, чем был недолгий обманчивый излет. И некто X., центральный персонаж рассказа «Суета сует» из сборника «Двенадцать» (1919), тоже испытывает на себе причуды фортуны: сначала голодные годы юности в трущобах, потом непомерные претензии выскочки, похваляющегося своим баснословным богатством и мифическим родством с русским императором, а под конец — разоблачение, после которого биржевого жулика ждут банкротство и тюрьма. Через шесть лет после книги Драйзера, в которой был напечатан этот рассказ, Скотт Фиц-джеральд опубликует «Великого Гэтсби» — роман, где та же тема жизни «взаймы» и глубочайшего разлада между видимостью и сущностью приобретет поистине трагический колорит. А ввел эту тему Драйзер. И заключил свое повествование метафорой, звучащей, как афоризм: «Берега наших социальных морей усыпаны жалкими обломками крушений, белеющими остовами полупогребенных в песке кораблей».

Новеллы Драйзера предвосхитили многие мотивы прозаиков, позднее пришедших в американскую литературу. Не все из них сознавали свое творческое родство с Драйзером, но история литературы высвечивает преемственность столь же ясно, как она выявляет связь самого Драйзера с великими традициями реализма XIX века —и прежде всего с толстовской. О Толстом Драйзер говорил, что его искусство «адекватно реальному движению жизни», — в устах американского мастера это была', высшая похвала. Ведь и в собственных произведениях Драйзер добивался прежде всего такой же безукоризненной верности «движению жизни». Его не интересовали сложные формальные приемы. Ему нужна была истина, выраженная с толстовской беспощадной прямотой.

Любой том избранных рассказов Драйзера открывается новеллой «Освобождение» — для него программной. Герой рассказа, благоденствующий архитектор, всегда «старался соблюсти приличия, а кончил духовным крахом». Он подчинился омертвелым догмам, нескончаемой фальши, порождавшей новую фальшь, страхам и опасениям за свой престиж, общественному мнению, ханжеству, прикидывающемуся моралью. Подобно многим персонажам Толстого, Хеймекер остро чувствовал всю ту ложь, которая его окружает, но ни по характеру, ни по воспитанию был не в силах противостоять заведенному порядку бытия, как он ни уродлив. И освобождение, о котором герой грезил долгие Годы, так и не состоялось. Не могло состояться, потому что освобождение требует той обостренной совестливости и громадной душевной работы, к которой призывали книги Толстого, прочитанные Драйзером еще в молодости и навсегда сохранившие для него значение духовного и творческого эталона.

Когда много лет спустя он писал «Оливию Бранд», давние мысли об освобождении иллюзорном и истинном вновь наметили исходный узел развертывающейся коллизии. Но ее исход оказался совсем иным, чем в рассказе об архитекторе Хеймекере. Для Оливии, воспитанной на пуританских заповедях, брак без любви был самым простым средством вырваться из удушливого мирка, где прошли ее юные годы. Сами обстоятельства как будто создавали все предпосылки для того, чтобы она так и осталась существом пустым и бесцветным. И все же Оливия не подчинилась обстоятельствам.

Ей не составило бы труда отыскать оправдание собственной бездеятельности, сославшись на то, что такое существование как бы предуказано порядком вещей в обществе, готовом не замечать любые нравственные уродства, пока сохраняется механическая, бездушная «норма». Дар отзывчивости — это вот качество, глубоко родственное толстовским героиням, определило судьбу Оливии Бранд. И хотя ее жизнь складывается трудно, а завершается драматически, такое освобождение для Драйзера не мнимо. Это первый — и, наверное, самый важный — шаг на пути к действительно целостному и подлинно свободному человеку.

Гуманизм вдохновлял Драйзера всегда, даже если из-под его пера выходили произведения, по своей тональности кажущиеся безысходными, такие, как «Американская трагедия» и «Стоик», как «Негр Джеф» или «Прибежище», как весь цикл «Краски большого города». Драйзер никогда не утешал и не успокаивал своих читателей, не сглаживал острых углов и не приглушал тех жестоких противоречий, которые обнаруживала реальная действительность. Но эти драмы, эти тяжелые конфликты не заслонили от него великих возможностей, которыми располагает человек, руководствующийся не общепринятыми понятиями, а голосом совести и чувством справедливости. Верой в эти возможности и в обновляющийся мир проникнуты его книги, по праву занявшие свое место среди непреходящих завоеваний литературы нашего столетия.

Назад