История создания «Про это». Биография Москва — Берлин — Париж (Маяковский В. В.)

1922 год был для Маяковского необыкновенно насыщенным в первую очередь потому, что для него открылась заграница. Сначала, в мае, он отправился в Ригу (поездку организовала Брик), где его выступления буржуазная публика и власти встречали весьма настороженно и даже враждебно. Затем, в октябре, вместе с Бриками Маяковский поехал в Германию.

«Русский Берлин» двадцатых годов, тогдашний центр русского зарубежья — яркое и своеобразное явление культуры.

В то время контакты с Советской Россией еще не представляли особых трудностей: в Берлине издавались книги писателей, живших в Москве и Петрограде, обширная русская колония немецкой столицы не считала себя эмигрант ским объединением. Приезжавшие из России актеры, поэты, художники участвовали в собраниях берлинского Дома искусств. На нескольких таких собраниях Маяковский выступал с докладами и стихами, о которых русская газета «Накануне», выходящая в Берлине, писала, что они могут «смело выдержать сравнение с выдающимися творениями европейской поэзии». Издательство «Накануне» заключило с ним договор на сборник «Избранный Маяковский».

Здесь, в Берлине, Маяковский познакомился с выдающимися деятелями русской культуры — организатором блистательных Русских сезонов в Париже Сергеем Дягилевым и композитором Сергеем Прокофьевым.

В ноябре Маяковский провел десять дней в Париже. Его поразил великий город, он сразу же почувствовал свою соразмерность с ним и немедленно, со свойственным ему размахом, в стихах пригласил в гости Эйфелеву башню! В «Известиях» появились его очерки о Париже, в одном из них Маяковский прямо заявил: «Русским без энергии Парижа — крышка». Он полюбил Париж.

Относя работников искусств Советской России к правофланговым мирового искусства, носителям авангардных идей, Маяковский тем не менее призывал их учиться у французов умению практически воплощать свою историческую миссию.

Возвращение в Москву стало нерадостным. Надлом отношений с Лилей Брик произошел, вероятно, еще за границей. Она вспоминала, что ее начал раздражать «картеж», которым слишком увлекся Маяковский, его чересчур активная деятельность в Главполитпросвете, мешавшая поэтической работе. Вероятно, так оно и было. Но сквозь все эти объяснения отчетливо проглядывает главное: любовь Лили Брик к Маяковскому начала убывать. Она заговорила о том, что любовь съедается бытом, что они слишком привыкли друг к другу, что из-за совместных чаепитий утрачивается накал чувств. Эти объяснения про «чаепития» не могут не вызвать настороженности: Лиля Юрьевна очень любила удобный быт, всегда умела его устроить — и вдруг начала убеждать Маяковского в том, что «старенький, старенький бытик» опасен, потому что вредит его творчеству. Этот прививаемый поэту страх перед бытом, который якобы неизбежно уничтожает творчество, во многом готовил почву для последующей его трагедии...

В декабре 1922 они решили пожить два месяца (до 28 февраля 1923) отдельно, не встречаясь. Владимир Владимирович перебрался в свой кабинет в Лубянском проезде. Сколько бы ни уверял Маяковский, что решение было обоюдным, — все свидетельствует о том, что инициатива принадлежала Лиле Брик. Ее жизнь в это время проходила в обычном ритме, без особенных изменений. А вот Маяковский писал поэму «Про это», находясь в таком душевном состоянии, которое, как сказал бы врач, «несовместимо с жизнью». Он честно держал данное слово и не пытался увидеться с Лилей — но не мог не приходить под ее окна, не передавать ей кратких записок, цветов, книг, птиц в клетке, которые бы напомнили о нем любимой женщине.

Вместе с поэмой «Про это» — поэмой о любви, отчаянии, одиночестве, обо всем том, что Марина Цветаева называла «безмерностью в мире мер», — Маяковский писал письмо-дневник, обращенное к Лиле Юрьевне. Она нашла это письмо только после смерти поэта в его столе; оно до сих пор не опубликовано полностью. Но и те отрывки, которые Л. Брик посчитала возможным обнародовать, дают представление о том, что происходило в душе Маяковского в эти два месяца, какое отчаяние пробивалось в написанных им строчках, сжигая знаки препинания.

«...нет теперь ни прошлого просто, ни давно прошедшего для меня нет, а есть один до сегодняшнего дня длящийся теперь ничем не делимый ужас. Ужас не слово, Лиличка, а состояние — всем видам человеческого горя я б дал сейчас описание с мясом и кровью.

...Одна польза от всего от этого: последующие строчки, представляющиеся мне до вчера гадательными, стали твердо и незыблемо.

...Можно ли так жить вообще? Можно, но только не долго. Тот, кто проживет хотя бы вот эти 39 дней, смело может получить аттестат бессмертия. Поэтому никаких представлений об организации будущей моей жизни на основании этого опыта я сделать не могу. Ни один из этих 39 дней я не повторю никогда в моей жизни.

...Опять о моей любви. О пресловутой деятельности. Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все пр. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает оно не может не проявляться в этом во всем. Без тебя (не без тебя “в отъезде”, внутренне без тебя) я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас. Но если нет “деятельности” — я мертв.

...Любишь ли ты меня? Для тебя, должно быть, это странный вопрос — конечно любишь. Но любишь ли ты меня? Любишь ли ты так, чтоб это мной постоянно чувствовалось? Нет. У тебя не любовь ко мне, у тебя — вообще ко всему любовь. Занимаю в ней место и я (может быть даже большое) но если я кончаюсь то я вынимаюсь, как камень из речки, а твоя любовь опять всплывается над всем остальным. Плохо это? нет, тебе это хорошо, я б хотел так любить.

...Семей идеальных нет. Все семьи лопаются. Может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никаким “должен”, никаким “нельзя” — только свободным соревнованием со всем миром.

...Я чувствую себя совершенно отвратительно и физически и духовно. У меня ежедневно болит голова, у меня тик, доходило до того что я не мог чаю себе налить. Я абсолютно устал, так как для того чтоб хоть немножко отвлечься от всего этого я работал по 16 и по 20 часов в сутки буквально. Я сделал столько, сколько никогда не делал и за полгода.

...Какая жизнь у нас может быть, на какую я в результате согласен? Всякая. На всякую. Я ужасно по тебе соскучился и ужасно хочу тебя видеть».

Можно себе представить, каково было человеку, написавшему такие строки, время от времени встречать женщину, к которой они были обращены, случайно, на улице, в редакциях... В эти два месяца Маяковский отнес в Агитотдел ЦК ВКП(б) проект журнала Левого фронта искусств «Леф», писал политические памфлеты, агитлубки, очерки о Париже и Берлине для «Известий» и Госиздата, составлял сборник «Маяковский улыбается, Маяковский смеется, Маяковский издевается» для издательства «Круг».

Каково заниматься всем этим с окровавленным сердцем — можно только догадываться. Вернее, невозможно представить.

Незадолго до окончания намеченного срока разлуки Лиля Брик предложила Владимиру Владимировичу поехать вдвоем в Петроград. 28 февраля они встретились на вокзале, а когда вошли в купе, Маяковский, не садясь, прочитал ей поэму «Про это» и заплакал.

Но несмотря на внешнее примирение, закат любви был неостановим. Расставание длилось долго и мучительно однако окончательного разрыва так и не произошло. Просто однажды, со свойственной ей решительностью, Лиля Юрьевна запиской объявила Маяковскому, что больше не испытывает к нему прежних чувств и уверена: он «очень мучиться» не будет, так как тоже любит ее меньше. Едва ли ею двигало заблуждение, скорее Лиле Брик удобно было думать об охлаждении к ней Маяковского, чтобы со спокойной душой отдаться новым увлечениям. Впрочем, может быть, она предполагала, что отношения с Маяковским и в самом деле смогут перейти в «дружескую» стадию, как это было с Бриком.

Как бы то ни было, в июле 1924 Маяковский написал в посвященном Пушкину стихотворении «Юбилейное» горькие слова: «Я теперь свободен от любви и от плакатов».

С этого года начинаются его продолжительные странствия — по СССР, Европе, Америке. Маяковский всегда испытывал необходимость новых впечатлений, так что причин для поездок было много. Но, вероятно, не последняя из них — невозможность находиться дома, рядом с Лилей Юрьевной, делая вид, будто ничего не произошло. Во время поездок он выступает перед различными аудиториями, в том числе на площадях в рабочих районах.

Маяковский, как и прежде, много пишет — статей, стихов, агиток, — издает журнал «Леф», составляет тексты по рекламе государственных предприятий — Моссельпрома, Резинотреста, Мосполиграфа, Наркомфина и т. п. «Все, что требует сердце, тело или ум,

— все человеку предоставляет ГУМ», — такие «хозяйственные агитки» появляются во множестве. Он пишет о столовом масле, папиросах «Ира» и «Прима», о дешевом хлебе, печенье, макаронах, отпускаемых на дом обедах, обоях, сосках, мячиках, галошах...

— По заказу треста «Моссукно» совместно с Н. Асеевым Маяковский сочинил поэму «Ткачи и пряхи, пора нам перестать верить заграничным баранам».

— Умение создавать рекламные слоганы, придавать им изящность, запоминающуюся точность, о которой могут только мечтать современные производители рекламы, присущи Маяковскому в высшей мере. Количество сделанной им рекламы с трудом поддается учету.

— Реакцию коллег по цеху, которой сопровождалось — и до сих пор, через много лет после смерти поэта, сопровождается — это творчество, Маяковский называл «поэти-ческим улюлюканьем». Его рекламная и агитаторская деятельность вызывала отвращение у многих, причем среди критиков были далеко не последние литературные имена. И. Эренбург в одной из своих статей 1923 сравнил Маяковского с нелетающим аэропланом и счел, что говорить о нем как о поэте более не имеет смысла. «Поэзия Маяковского и есть поэзия люмпенмещанства», - утверждал поэт и теоретик литературы Г. Шен- гели.

— Впрочем, было не только улюлюканье, но и печальный вопрос Бориса Пастернака:

— Вы заняты нашим балансом,

— Трагедией ВСНХ,

— Вы, певший Летучим голландцем Над краем любого стиха!

— Я знаю, ваш путь неподделен,

— Но как вас могло занести Под своды таких богаделен На искреннем вашем пути?

— Пастернак знал, что творческое поведение, путь гениального поэта невозможно объяснить на обывательском уровне. Большинство же коллег по писательскому цеху искали именно обывательских объяснений и, конечно, находили; при желании это всегда нетрудно сделать. Наверное, именно тогда родилась расхожая формула, охотно повторяемая и в наши дни: Маяковский продал свой талант властям за официальную славу, за деньги и заграничные поездки, и потому талант его иссяк. Представить великого человека в роли рыночного торговца — что может быть приятнее для примитивного сознания, подогреваемого к тому же неудовлетворенным тщеславием! Об этом еще Пушкин писал:

— «Толпа... в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок — не так, как вы, — иначе!»

— К своим рекламным стихам, вообще к стихам «на случай» Маяковский относился так же серьезно, как ко всему, что составляло его творчество. Стихами отстаивалось только то, что было его жизнью. Он действительно гордился советским паспортом так же, как по-детски гордился всем хорошим, что появлялось в СССР. Действительно верил, что через четыре года на месте грязи и нищеты будет город-сад. Действительно готов был пойти со своей родиной «на жизнь, на труд, на праздник и на смерть». И действительно считал счастьем встретить смертный час «так, как встретил смерть товарищ Нетте», чтобы «умирая, воплотиться в пароходы, строчки и другие долгие дела».

— Маяковский хотел, чтобы жизнь и поэзия не были разделены даже в мелочах: он, например, ничего не покупал у частников именно потому, что в своих агитках призывал этого не делать... Правда, одевался Владимир Владимирович исключительно за границей или у хороших портных и едва ли расспрашивал кухарку, откуда берутся продукты, из которых приготовлен его ежедневный обед. Но объяснять все это двуличием может только бедный ум.

Со времен Чаадаева перед лучшими сынами России стояла дилемма: принимать безоговорочно или не принимать свою единственную, любимую страну во всех ее проявлениях? И где проходит граница безоговорочности? Вероятно, Маяковскому казалось, что эта трагическая дилемма осталась в прошлом, что лермонтовская «немытая Россия, страна рабов, страна господ» не вернется больше никогда, что теперь поэт вправе безоглядно воспевать землю, «которую отвоевал и полуживую вынянчил».

И это заблуждение стало частью жизненной трагедии под названием «Владимир Маяковский»... Трагедии, а не базарного торга с советской властью.

В 1924 Маяковского потрясла смерть Ленина. С этим человеком, который «за всех смог направлять потоки явлений», связывался для него весь пафос революции, весь тот гигантский тектонический сдвиг, который произошел в российской жизни меньше чем за десять лет. Огромный интерес к личности Ленина проявляли в то время Мандельштам, Пастернак, многие другие поэты-современники. Поэму «Владимир Ильич Ленин» Маяковский задумал уже в день похорон, на которых он присутствовал, и закончил в октябре того же года.

15 мая 1924 Маяковский на две недели приехал в Берлин для участия в поэтических вечерах и диспутах. Он предполагал отсюда выехать в Америку по приглашению жившего в Нью-Йорке Давида Бурлюка, но не получил визы, и ему пришлось вернуться домой.

А дома он с неослабевающей энергией продолжал поездки по стране, выступал в Севастополе, Ялте, Новороссийске, Владикавказе, Тифлисе... Как и прежде, отдаление от привычной жизни рождало размышления над ней. Но на этот раз мысли, навеянные любимой с детства кавказской природой, были нерадостными.

Стою,

и злоба взяла меня,

что эту

дикость и выступы

с такой бездарностью я

променял

на славу,

рецензии,

диспуты.

Мне место

не в «Красных нивах»,

а здесь,

и не построчно,

а даром

реветь

стараться в голос во весь,

срывая

струны гитарам.

(«Тамара и Демон»)

В том же 1924 году Маяковский вновь посещает Париж, вновь увидел этот город «во всей невозможной красе». По словам Эльзы Триоле, в этот приезд «Маяковский видел в Париже несчетное количество людей искусства, видел и самый Париж, с лица и изнанки». Видел и говорил: «Когда я вижу здешнюю нищету, мне хочется все отдать, а когда я вижу здешних миллиардеров, мне хочется, чтобы у меня было больше, чем у них!»

Еще одно отдаление от дома, еще одно выпадение из привычной среды, заставляющее иначе взглянуть на собственную жизнь...

«Лицом к деревне» —

заданье дано, —

за гусли,

поэты-други!

Поймите ж —

лицо у меня

одно —

оно лицо,

а не флюгер.

(«Верлен и Сезанн»)

«Русский Париж» 1924 сильно отличался от «русского Берлина» 1920. Здесь уже сформировалась эмигрантская среда со своими правилами поведения, со своими интригами, отчаянием и безысходностью. Маяковскому тесно было в эмигрантской драме, в «эмигрантской нуди», от которой веяло провинциальностью, так же тесно, как в крошечном номере отеля «Истрия», где он остановился. Да и его эмигранты не любили — не меньше, наверное, чем коммунистические пролетарские поэты. Маяковский был слишком великий, слишком выбивался из правил обыденности, всегда следуя только собственным путем. Это проявлялось во всем, в том числе и в публичном поведении. Независимости, к тому же демонстративной, обычно не прощают. Причина нелюбви эмиграции заключалась именно в этом, а даже не в том, что Маяковский явился в Париж полпредом ненавистного советского строя.

И все-таки он любил Париж, «столицу столетий». Может быть, втайне примеряя себя к ней, он написал, уезжая:

Я хотел бы

жить

и умереть в Париже,

Если б не было

такой земли —

Москва.

(«Прощанье»)

Москва встретила Маяковского неприятными заботами: часть лефовцев во главе с Н. Чужаком объявила о своем желании придать Лефу строгие организационные формы, на манер партийной организации. Собственно, предлагалось то, что меньше чем через десять лет станет основой «карманной» партийно-правительственной организации — Союза советских писателей. Маяковский резко выступил против этой идеи, изложив свою позицию в «Заявлении устроителям так называемого “совещания Левого фронта искусств”». Все преобразования, которые впоследствии происходили с Лефом — издание журнала «Новый Леф», создание Рефа (Революционного фронта искусств) — связаны с желанием Маяковского отойти от застывших, мертвых форм. И как всегда, напряженный рабочий график по внедрению поэзии в жизнь: выступления, диспуты, чтение новой поэмы «Летающий пролетарий», работа над дет-скими стихами «Сказки о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий» и «Что такое хорошо и что такое плохо», борьба с Госиздатом, отказывающимся выпустить собрание сочинений. Хождение по кабинетам, общение с советскими бюрократами не способствовали творчеству, да и просто спокойному расположению духа. Давление действительности на поэта становилось все более гнетущим, и ему все труднее было выдерживать этот гнет.

Летом 1925 Маяковский вновь в Париже. Он принял участие в открытии советского павильона на Парижской всемирной художественно-промышленной выставке. А в конце июня отплыл из Бретани пароходом «Эспань» в Мексику. Так началось его долгожданное открытие Америки, Северной и Южной.

Назад || Далее