Биография Маяковского. Москва. Марксизм. Искусство (Маяковский В. В.)

Как только в Москве сняли квартиру на углу Козихинского переулка и Малой Бронной, Александра Алексеевна сразу отправилась в Петербург хлопотать по денежным делам: Владимир Константинович проработал в лесничестве семнадцать лет, но выслуги лет не хватало, поэтому пенсия семье была назначена мизерная. Поездка матери увенчалась успехом, но и при пятидесяти рублях в месяц семья была очень стеснена в средствах.

Маяковский поступил в четвертый класс Пятой классической гимназии на углу Поварской и Большой Молчановки и вместе с сестрой Олей стал посещать вечерние курсы при Строгановском училище. В то время он увлекался не только рисованием, но и кинематографом, на который, правда, не хватало денег.

Чтобы раздобыть средства, он вместе с приятелем Сергеем Медведевым продавал букинистам старые ноты. Заработанные деньги шли в «фонд кинематографа».

Любил Маяковский и музыку, особенно арию князя Игоря из оперы Бородина, романс Шумана на стихи Гейне, русские песни и частушки.

По словам С. Медведева, гимназия нисколько не увлекала Маяковского: он выглядел значительно старше своих сверстников и физически, и духовно, при этом был довольно замкнут, не участвовал в различных юношеских увлечениях приятелей, сильнейшим из которых было сочинительство наивно-романтических стихов в подражание символистам. Первые поэтические опыты — два стихотворения, написанные для гимназического журнала «Порыв» из желания доказать, что он может это сделать не хуже других, — показались Маяковскому безобразными и были заброшены.

Из-за постоянного отсутствия денег всем членам семьи приходилось работать. Людмила получала в магазине Дациаро дешевые, но регулярно оплачиваемые заказы на выжигание и разрисовку деревянных пасхальных яиц, шкатулок. Эта работа произвела на Маяковского однозначное впечатление: «С тех пор бесконечно ненавижу Бемов, русский стиль и кустарщину».

Александра Алексеевна стала сдавать одну комнату из трех. Жильцами были студенты, в основном грузины — как большинство тогдашних студентов, революционно настроенные. Четырнадцатилетний Маяковский присутствовал при их разговорах, чтении листовок и прокламаций, легальных и нелегальных книг. Он снова оказался в той среде, в которую впервые попал в Кутаиси в 1905. Можно себе представить, какое сильное впечатление на него, человека юного, незаурядного, внутренне еще не проявленного, самому себе непонятного, — производили страстные разговоры о народном счастье, о помощи угнетенным, о возможности изменить мир на началах справедливости... Вскоре Маяковский втянулся в революционное движение, в конце 1907 вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию (большевиков).

Начало пропагандистской работы среди булочников, сапожников и типографщиков совпало с его отчислением из гимназии за неуплату. Тогда, в 1908, Маяковский уже чувствовал себя совершенно самостоятельным и взрослым человеком; все знавшие его в то время подтверждают это впечатление. Окружающим бросалась в глаза его вдумчивая замкнутость — едва ли происходящая только оттого, что он был погружен в партийную работу.

Впрочем, никаких книг, кроме марксистских, экономических, Маяковский тогда не признавал. Внутреннее, духовное его развитие шло какими-то иными, не книжными путями, притом шло параллельно с революционной деятельностью. Он узнавал Москву и живущих в ней людей; московская топография вплеталась в жизнь юного партийца. Филеры, приставленные к Маяковскому для наружного наблюдения, скрупулезно фиксировали все его маршруты, даже не связанные с партийной работой: Страстная, Сухаревская, Трубная площади; Даев, Лихов, Козихинский, Оружейный переулки; Бутырская застава; улицы Долгоруковская, Садовая-Триумфальная, Никольская, Тверская, Малая Спасская, Большая и Малая Дмитровка; Тверской, Страстной и Цветной бульвары...

Может быть, именно тогда закладывались основы внутреннего единства Маяковского с Москвой, которое много лет спустя подметил Борис Пастернак:

«Ночами она [Москва] казалась вылитым голосом Маяковского. То, что в ней творилось, и то, что громоздил и громил этот голос, было как две капли воды. Но это не было то сходство, о котором мечтает натурализм, а та связь, которая сочетает воедино анод и катод, художника и жизнь, поэта и время».

Маяковский полюбил Москву настолько, что в 1910, выйдя из Бутырской тюрьмы после одиннадцати месяцев одиночной камеры, едва забежав домой, тут же отправился в город, по которому успел соскучиться не меньше, чем по матери и сестрам.

«Помню один его рассказ о том, как он, выйдя из тюрьмы, где просидел с лета до крутых морозов... побежал осматривать Москву. Денег на трамвай не было, теплого пальто не было, было только одно огромное, непревзойденное и неукротимое желание снова увидеть и услышать город, жизнь, многолюдство, шум, звонки конки, свет фонарей. И вот в куцей куртке и налипших снегом безгалошных ботинках шестнадцатилетний Владимир Владимирович Маяковский совершает свою первую послетюремную прогулку по Москве, по кольцу Садовых...» (Н. Асеев.)

Это было после третьего ареста. Первые два, в 1908, окончились благополучно. Хотя Маяковского и задерживали на нелегальных квартирах, но вина его тогда не была доказана, и его отпускали на поруки матери. Третий арест, 2 июля 1909, произошел по подозрению в помощи политкаторжанкам, бежавшим из женской Новинской тюрьмы. (Помощь действительно оказывалась: в квартире Маяковских шили платья для революционерок, смолили канаты для их побега.)

В момент ареста на явочной квартире Маяковский пытался отшутиться, сказав приставу, составлявшему протокол: «Я, Владимир Маяковский, пришел сюда по рисовальной части, отчего я, пристав Мещанской части, нахожу, что Владимир Маяковский виноват отчасти, а посему надо разорвать его на части». Это первый из дошедших до нас его бесчисленных и блистательных экспромтов.

Однако одиннадцать месяцев в одиночной камере номер 103 Бутырской тюрьмы оказались нешуточным испытанием. И даже не потому, что пришлось оставить учебу в приготовительном классе Строгановского училища.

Направленная вовне активность была на время исключена, партийная деятельность невозможна. На невыносимо долгий для юности срок будущий поэт остался наедине с самим собой.

«Важнейшее для меня время, - написал он много лет спустя. - После трех лет теории и практики — бросился на беллетристику. Перечел все новейшее. Символисты — Белый, Бальмонт. Разобрала формальная новизна. Но было чуждо. Темы, образы не моей жизни. Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось так же про другое — нельзя».

Это открытие, сделанное поэтом в самом начале творческого пути, определило всю его жизнь. В тюрьме Маяковский начал писать стихи, тетрадку с которыми отобрали при освобождении. В тетрадке остались строки:

В золото, в пурпур леса одевались,

Солнце играло на главах церквей.

Ждал я: но в месяцах дни потерялись,

Сотни томительных дней.

В Бутырке были прочитаны Байрон, Шекспир, Толстой — «так называемые великие». Юноша вышел из тюрьмы взбудораженным. Он чувствовал в себе «правильное отношение к миру» и полное отсутствие опыта в искусстве. Перед ним встала дилемма: продолжать партийную работу, то есть перейти на нелегальное положение и оставить мысли об учебе, или отдать все силы искусству, к которому он теперь совершенно отчетливо чувствовал себя призванным. Хотя, наверное, по-настоящему выбора-то и не было (не случайно Маяковский в автобиографии называет все это «так называемой дилеммой»): слишком мощным, неотменимым было стремление к творчеству, которое он в себе ощутил...

Выбор был сделан в пользу искусства — в то время живописи. В 1910 Маяковский начал готовиться к поступлению в Училище живописи, ваяния и зодчества — единственное учебное заведение, в которое принимали без свидетельства о благонадежности. (Маяковский был освобожден из тюрьмы как несовершеннолетний. Благодаря этому обстоятельству, незначительности улик против него и хлопотам матери он избежал ссылки в Нарым.) Он поступил учеником в мастерскую П. Келина — прекрасного художника и талантливого педагога.

Интересно, что оба, учитель и ученик, не только сразу прониклись глубокой взаимной приязнью, но и отметили друг в друге то парадоксальное сочетание противоположных черт характера, которое присуще только художникам в широком смысле этого слова. «Твердый. Меняющийся», - написал о Келине Маяковский. Петр Иванович же заметил, что в лице семнадцатилетнего юноши свобода и открытость соединяются с застенчивостью.

Учеба у Келина была прекрасной школой, хотя в первый год Маяковский не поступил в училище. Зато он научился не следовать шаблону, приобрел индивидуальность живописной манеры. Петр Иванович любил своего ученика настолько, что прощал ему многие дерзости: чувствовал, что идут они от юношеского стеснения собственных чувств, тщательно скрываемой любви, нежелания обнажать душу. Трудно представить, чтобы кто-нибудь из бесчисленных критиков «язвительного», «резкого» Маяковского написал о нем с такой понимающей, мудрой и прощающей любовью, как Келин:

«Помню, после похорон [художника Серова] говорю ему:

— Я вам очень благодарен, что вы так хорошо отнеслись к Серову.

А он в ответ:

— Подождите, Петр Иванович, вас мы еще не так похороним.

Он ко мне замечательно относился».

Петр Иванович умел замечать и запоминать в человеке самое существенное. В его воспоминаниях зафиксирована фраза, которая помогает понять природу творчества Маяковского:

«Он был очень интуитивный человек. Всегда говорил:

— Ах черт, факты! Что вы мне факты суете, вы должны сами чувствовать, что правда, а что неправда. Придумайте что-нибудь сами, и это будет правдиво».

Эти слова семнадцатилетнего юноши звучат как ответ, заранее данный тем, кто считал, будто Маяковский всего лишь переделывает газетные факты в стихи.

В 1911 Маяковский выдержал вступительные экзамены и был принят в фигурный класс Училища живописи, ваяния и зодчества. В первых числах сентября он познакомился с учившимся здесь же Давидом Бурлюком. Знакомство, начавшееся с язвительной пикировки, вскоре перешло в дружбу и оказало огромное влияние на Маяковского.

«Бурлящий Давид» был старше своего молодого друга и уже приобрел известность как художник и поэт. Он принимал участие в выставках «новой живописи», вместе с Велимиром Хлебниковым и Василием Каменским организовал группу «будетлян» (фактически — футуристов) и в 1910 выпустил первый будетлянский сборник «Садок судей», наделавший много шума в литературном мире.

Но главным в нем была страстная любовь к искусству. Бурлюк за версту чувствовал талантливых людей и тут же вовлекал их в орбиту своей бурной творческой деятельности. Узнав, что Маяковский не бывал в Петербурге, он немедленно повез его туда. Во время этой поездки Маяковский представил на выставке «Союза молодежи» написанный им портрет и познакомился с Велимиром Хлебниковым. Десять лет спустя в статье на смерть Хлебникова Маяковский напишет: «Его биография — пример поэтам и укор поэтическим дельцам», - и назовет его «великолепнейшим и честнейшим рыцарем в нашей поэтической борьбе ».

Назад || Далее