Обломов. Роман Гончарова И. А. Часть 2. (Гончаров И. А.)

По верному замечанию Б. Бурсова, Добролюбов в своей статье «выделяет и возводит в политический принцип лишь один пласт — воплощение в образе Обломова крепостнических отношений. Такой анализ романа наиболее соответствовал исторической обстановке и программе революционных демократов. Добролюбовский Обломов, совпадая в своей сущности с образом героя гончаровского романа, и значительнее, и в то же время до некоторой степени уже этого последнего»

Действительно, Обломова сближает с «лишними людьми» не одна печать барства, а прежде всего незаурядность, поставившая их в годы николаевской реакции в «одно из самых трагических положений в мире».

«Печальный рок лишнего, потерянного человека только потому, что он развился в человека, являлся тогда не только в поэмах и романах, но на улицах и в гостиных, в деревнях и городах».

Обломов — последний в галерее «эгоистов поневоле» — тоже герой 40 х годов, но увиденный писателем, пережившим уже 50-е, притом таким писателем, как Гончаров. Для него Обломов — объект сложного социально-психологического исследования. Пушкин, Лермонтов, Тургенев предельно заинтересованно поведали о том, как и когда свершилось разочарование их героев. Гончаров всесторонне и объективно объяснял, почему утерял Обломов все общественные связи. Естественно, у него вышло на первый план то, что было «проходным» у литературных предшественников — развращающее влияние самой возможности ничего не делать. Ракурсы характеристики «лишнего человека» сместились, но не до такой степени, чтобы тип потерял свои родовые признаки.

* *

Спор, каков настоящий Обломов: «гоголевский персонаж» или «лишний человек» — решается самим развитием любовного сюжета, ибо «Обломовы выдают всю прелесть, всю слабость и весь грустный комизм своей натуры именно через любовь к женщине».

Штольц, познакомив Обломова с Ольгой и рассказав ей, «как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности...», безусловно, пробудил в Ольге интерес к своему незадачливому другу. Но настоящий источник сближения героев заключен был в них самих: простота, чистосердечие, несветскость.

Развертывается роман напряженный и предельно одухотворенный, недаром его постоянный аккомпанемент—пенье Ольги, не покидающее Обломова восхищение ее артистической красотой, природа в своей летней прелести... Вместо «обытовления» человека, столь характерного для первой части романа, совершается «одухотворение» быта; в своих привычных приметах быт, как это обычно происходит и в тургеневских романах, исчезает на время любви... Отказавшись от обстоятельного описания деталей, через которые раньше раскрывался герой, автор стремится уловить переливы его чувства во всей их напряженности и изменчивости.

Меняется сам стиль «Обломова». В первой части по-гоголевски «величий», гончаровский стиль обретает теперь ту словесную «зыбкость», в которой запечатлеваются неожиданные, трепетные нюансы чувства.

Увлечение, охватившее и Ольгу и Илью Ильича, обнажило лучшее, что было в натуре каждого. Чистая душа Обломова и сердце его, полное доброты, открылись Ольге и увлекли ее. Скромный, застенчивый Обломов не уступает Ольге в тонкости душевной организации и в моменты особого эмоционального напряжения органично обретает ту высоту переживания, которая доступна ей.

Но естественность влечения героев друг к другу только сильнее оттеняет разность их темпераментов, активность одной натуры и пассивность другой. Правда, в начале романа эта разность способствует их сближению. Ольга посчитала, что ей самой судьбой предназначено возродить Обломова. Самолюбие— двигатель поведения героини. Она была предельно удовлетворена самой возможностью подобного «эксперимента».

А Обломову Воля пришла к нему вместе с обретенной целью жизни. Горой хватается за любовь, видя в ней единственный смысл существования. Когда он услышал слова надежды, произнесенные Ольгой, в его глазах сверкнули «желания и воля».

Но чем стала жизнь Ильи Ильича, когда она вся сосредоточилась на любви и надежде? Она дублировала жизнь Ольги — и только. Именно в этом-то ограничении всех занятий «магическим кругом любви» и таилась причина «полувозрождения» Обломова. Его «деятельность» могла быть охарактеризована лишь в отрицательных предложениях: не спит, не бранится с Захаром, не валяется на диване. Самостоятельное, позитивное начало в ней отсутствовало. Обретение цели жизни оказалось иллюзией. Любовь принесла радость сопереживания другой судьбы, но не смогла составить подлинное содержание жизни думающего мужчины; ему нужна была иная сфера приложения сил — общественное поприще. Ольга это понимала. Но, видимо, она так поверила и «возрождение» через одну лишь любовь, что не сочла нужным толкать героя на поиски. Еще более вероятно, что она помыслила «другой половиной жизни» хлопоты об имении, на которые и стала энергично направлять Обломова. Тонко почувствовав, что настоящая жизнь умного мужчины не может быть сосредоточена лишь на любимой, а должна иметь особое — свое содержание, Ольга, однако, не в состоянии была понять до конца, насколько важно именно для Обломова, каким будет это содержание.

* * *

Третья часть романа — об испытаниях любви.

Первым испытанием любви стал... ее счастливый венец. Обломов сделал предложение Ольге — оно принято. Сильное эмоциональное напряжение разрешилось, и разрешилось счастливо. Но здесь-то и обнаружилась нехватка духовности в их духовном романе: каждый искал содержания в другом, и каждому этого было мало. Ольга чувствовала, что любовь остановилась, страдала и... видела выход в побуждении героя к действию. Действием он должен был подтвердить свою состоятельность.

Но Обломову, как и обломовцам, мечта о счастье способна подменять само счастье. Он предпочитал лежать на диване и ничего не делать по устройству имения, что приблизило бы осуществление мечты. Атрофия действенной воли, привычка к иждивенчеству заявили о себе. Волнения, связанные с любовью, делали все более привлекательным идеал покойного счастья, так полно раскрытый Обломовым в разговоре со Штольцем (начало второй части).

Обнаружилась также и вся уязвимость обломовского романтического чувства, очень чуткого на реакцию обывательского мнения (страх перед Сонечкой, боязнь пересудов), обратной стороной которого часто оказывается рассудочность.

Любовь Обломова с самого начала несла в себе два противоречия, предопределившие и ее силу, и ее ущербность. Это любовь романтика-мечтателя, пушкинского Ленского; она идеальна, возвышенна, восторженна. Ольга— идеал для Обломова. Но идеал для него всегда остается только мечтой. Ольга и любима им как мечта. Он вполне счастлив одним предвкушением счастья. Попытки реализовать мечту для таких влюбленных часто влекут за собой опасность потерять ее вообще: романтической любви противопоказано столкновение с бытом, а ведь оно неизбежно при всякой попытке превратить мечту о счастье в реальность. Ольга, своей волей приобщая Обломова к действию, искушает их любовь, создавая неестественную для нее среду. Поэтому их роман с самою начала таит в себе элемент разрушения.

Другое против речей порождено тем, что такая любовь «оккупировала» сердце не юною Ленского, а тридцатилетнего Обломова, «душой целомудренного юноши, а в привычках старика»'. Обломова гнетет опыт жизни, сознание собственно ни ничтожества, он сомневается в своем праве любить, быстро устает от любовных перипетий. Поэтому экзальтация легко сменяется у него апатией, восторг — разочарованием. Ему необходимы постоянные инъекции уверенности в чувстве Ольги. В этом одна из разгадок поведения героя в дни разлуки с любимой, когда были разведены мосты через Неву.

Обломовская природа Ильи Ильича, зыбкость его «полувозрождения» в главном предопределили разрыв с ним Ольги. Но свести только к этому этический, психологический опыт драмы — значило бы упростить многоплановый замысел «Обломова». «Человеческое содержание» именно такого конца счастливо начавшейся любви поучительно переплетением вины и беды и Обломова и Ольги.

«Задание» Ольги Обломов не выполнил: он не в состоянии стать деловым, гибким, так же как не способен что-либо скрыть от Ольги, создать видимость деятельности. Но ведь во многом благодаря этим качествам и существует тот Обломов, которого полюбила Ольга. Его нежная душа, нравственная чистота, честность сохранились в своей первозданности во многом в силу особых, «оранжерейных условий» его жизни, вдали от сует карьеры, добывания денег. Не ожесточившись, сохранив душу ребенка, он и в деловом отношении остался им. Когда по настоянию Ольги Обломов попытался сразу включиться в деловые хлопоты, все его добрые и редкие свойства, естественно, обратились против него. Честность, чистота обернулись инфантильностью, наивной беспомощностью. Неспособность к игре, чуткость тоже лишь усложнили тропы их романа. Почему Обломов избегал встреч с Ольгой, терзая ее? Не только из-за врожденной пассивности: «Сказать ей о глупых толках людей он не хотел, чтоб не тревожить ее злом неисправимым, а не говорить тоже было мудрено; притворяться с ней он не сумеет: она непременно добудет у него все, что бы он ни затеял в самых глубоких пропастях души».

Понимала ли Ольга всю сложность той простой на первый взгляд задачи, выполнения которой она столь нетерпеливо требовала?! В ее искреннем чувстве была большая доля самолюбования, она наслаждалась властью над Обломовым, была увлечена своим «воспитательным экспериментом». И хотя она всерьез мучилась, ощущая безысходность их романа, в первую очередь страдало ее самолюбие. Ольга как будто в конце концов даже поняла, что испытание Обломова «деятельностью» обречено на неудачу, бессмысленно. Но «она хотела доследить до конца, как в его ленивой душе любовь совершит переворот, как окончательно спадет с него гнет...». Эксперимент оказался сложнее, чем она думала, он требовал не дней, не месяцев, а целой жизни, и... Ольга отступила.

Прощальный разговор Обломова и Ольги демонстрирует не только поражение героя, но и поражение героини. Два любящих человека как бы говорят на разных языках, не могут нащупать нитей взаимопонимания и больно ранят друг друга..

Илья Ильич предстает перед Ольгой во всей своей слабости: абсолютной неспособности к «делу», готовности на любых условиях переложить его па других — на Штольца, на случайного человека. Обломов ни в чем не старается казаться лучше, чем он есть. Но ведь именно такого Обломова Ольга знала и любила. Он ни в чем не изменился. Почему же теперь Ольга не отзывается на такой естественный призыв героя: «Возьми меня, как я есть, люби во мне, что есть хорошего»?!

Здравый смысл, инстинкт самосохранения открыли Ольге, что эта роль не для все; ей самой нужна опора. В последнем разговоре она подходит к Обломову с неожиданной меркой «сильного человека»: «Ты кроток, честен, Илья; ты нежен... голубь; ты прячешь голову под крыло — и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей... да я не такая: мне мало этою, мне нужно чего-то еще, а чего - не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это такое, чего мне недостает, дать это все, чтоб я... А нежность... где ее нет!» (Курсив мой.— Е. К.)

Сколько яда было в ее словах, поняла и сама Ольга, — Обломов же был потрясен: ведь отвергнута вся его сущность, он никогда не готовился к роли учителя жизни, более того, не был рожден для нее, да и прежняя Ольга ничего подобного от него и не ждала. Новая Ольга поспешила признать свою неудачу («я наказана, я слишком понадеялась на свои силы») и готова даже убедить себя в том, что ее любовь относилась не к реальному Обломову, а к выдуманному («Я любила будущего Обломова!»), в том, что Обломова бесполезно было пробуждать к жизни («...ты уж давно умер»), в том, что «нежность. .. где ее нет». Так «обставляет» Ольга свое отступление из боязни стать «жертвой», Ольга, для которой «любовь — это долг».

Новая Ольга в своей рассудительности жестока, как не могла быть жестока прежняя Ольга, друг мягкого и деликатного Ильи Ильича. И хотя, конечно, многие упреки героини справедливы — сочувствие все же вызывает обвиняемый. У него, слабого человека, хватает твердости и гордости не воспользоваться порывом Ольги к примирению: «Забудь все; будем по-прежнему; пусть псе останется, как было...» «Нет, — сказал он...— Не останется! Не тревожься, что сказала правду: я стою...» — прибавил он с унынием».

• * *

Последняя, четвертая часть романа — об умирании и смерти Обломова. Отсчет времени ведется с дней драматической любви. Любовный роман завершился, все последующее — «комментарии» к нему, прояснение сути драмы

Чувство Обломова к Пшеницыной нарочито противопоставлено только что пережитому роману с Ольгой. Объяснение с Ольгой происходит в парке; герой восхищен красотой любимой, в его сердце надежда сменяется отчаянием. Второе объяснение — на кухне маленького домика Пшеницыной. «Что это у вас на халате опять пятно», — обращается хозяйка к Илье Ильичу, пытавшемуся сказать ей о своем чувстве. Агафья Матвеевна толкла кориду, и «ему хотелось сесть па диван и не спускать глаз с ее локтей». Халат, диван, локти — эти детали нарочито укрупнены. Они становятся символами привязанностей Обломова, каким он предстает в последней части романа.

Вообще стиль «выборгских» глав сильно отличается от того стиля, каким передан роман Ольги и Обломова с его бесконечными психологическими ремарками, бурными диалогами, взволнованными исповедями. В «выборгских» главах—детализированное описание неторопливой, неизменяющейся жизни с ее постоянным антуражем — предметами быта. Стиль Гончарова именно в этих главах обретает подлинную самобытность. Способность «охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его» (Н. Добролюбов) проявляется во всем блеске именно в описании дома Пшеницыной. Гончаров-жанрист с фламандской щедростью воссоздает богатства домашних закромов хозяйки. Бесконечное нагнетание предметов, деталей взывает к юмористической патетике «Надо перо другого Гомера, чтоб исчислить с полнотой и подробностью все, что скоплено было во всех углах, на всех полках этого маленького ковчега домашней жизни». Эффект комизма, не сатирического, как в начальных главах, а мягкого, добродушного, создается у Гончарова тем, что высокие сравнения, широкие определения накладываются на явления и предметы иного масштаба: великое неожиданно сталкивается с малым, обнажает • и обаяние, и уязвимую «мелкость» его: «кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки и ее достойной помощницы, Анисьи».

В. Г. Белинский называл язык Гончарова чистым, правильным, легким, свободным, льющимся. «Рассказ г. Гончарова в этом отношении не печатная книга, а живая импровизация». В подобном противопоставлении — ключ к особой интонации «выборгских» глав, разговорной, естественной, которая пусть чуть «обытовляет» рассказ, но зато предельно «очеловечивает» его. Интонация, лексика так обыденны, просты, что дистанция между автором и героем — объектом рассказа — порой стирается. «Только братец обедали особо, после, больше в кухне, потому что поздно приходили из должности». Это говорит автор, но разве не так же рассказала бы о жизни маленького домика на Выборгской стороне его хозяйка — Пшеницына?

Если отношения Обломова и Пшеницыной блестяще показаны, то роман Ольги и Штольца в основном рассказан. Вероятно, поэтому он оставляет впечатление «бесплотности», надуманности.

Роман Ольги со Штольцем уже был подготовлен ее прощанием с Обломовым, которое Д. И. Писарев комментировал так: «Ольга в крайней молодости берет себе на плеча огромную задачу; она хочет быть нравственною опорою слабого, но честного и умного мужчины; потом она убеждается в том, что эта работа ей не по силам, и находит гораздо более удобным самой опереться на крепкого И здорового мужчину». Штольц стал для Ольги тем, чем она не смогла, да и не захотела стать для Обломова — «из наблюдателя он нечувствительно перешел в роль истолкователя явлений, ее руководителя. Он невидимо стал ее разумом и совестью...» Ольга же, приняв «нравственную опеку над своим умом и сердцем», сразу потускнела. Совершается нравственная капитуляции незаурядного человека: Ольга вступает на проторенный путь всех женщин своего круга, обобщенный портрет которых — пресловутая Сонечка. Объяснение Ольги со Штольцем подчеркнуто контрастно ее же объяснениям с Обломовым: «...давно ли она с такой уверенностью ворочала своей и чужой судьбой, была так умна, сильна! И вот настал ее час дрожать, как девчонке».

Естественно, что не раз в объяснениях Ольги и Штольца всплывает имя Обломова. И эти два человека, самые близкие герою, предают его, убеждая друг друга в том, что Илья Ильич не способен вызвать к себе серьезное чувство. Поверить в это — и для Ольги и для Штольца — означает с легким сердцем ПОЙТИ навстречу своему счастью. Ольга соглашается со всей неправдой, которую изрекает самоуверенный Штольц, спокойно «анатомирующий» любовь своего друга и Ольги: «его одолела ваша красота... а вас трогала... его голубиная нежность...» «воображение и самолюбие с одной стороны, слабость с другой». В словах Штольца есть доля истины, но тем очевиднее, что они - большая неправда. Штольц судит о чужой любви, исходя из своей индивидуальности: рационалистичный, он забывает о сердце, способном порою увлечь женщину сильнее, чем интеллект и воля. В свои отношения с Ольгой Андрей, как видно из описания семейной жизни Штольцев, непрерывно будет вносить содержание, но нехватка «сердца» в их союзе этим не компенсируется.

Если В первой и в начале второй части романа как отрицание обломовской лени утверждалась рациональная энергичность Штольца, то в последних все настойчивее звучит тема «золотого сердца» Обломова, «сердца» как человеческого богатства.

Штольц в своем деятельном стремлении к счастью попрал верность дружбе, Ольга — память любви. Зато их сохранил отказавшийся от всяких надежд бездеятельный Обломов. Реакция Обломова на сообщение о счастье Ольги укор Штольцу, горячо убеждавшему Ольгу, что она не любила, не Могла любить Обломова. Заботы об Обломове, ограбленном «братцем» и Тараитьевым, добровольно взятые на себя Агафьей Матвеевной, — та «жертва любви», на которую не решилась умная и гордая Ольга.

Не образованностью, одаренностью, жизнеспособностью предопределяется, по Гончарову, человеческая стоимость, а такими исконными «слагаемыми», как доброта, чистота, бескорыстие, преданность. И поэтому художник готов спорить со Штольцем, для которого дом на Выборгской стороне только «яма». Гончаров же увидел и доме Пшеницыной и другое — человеческую душу, теплую, преданную, страдающую. Аристократическому снобизму Штольца художник противопоставляет «гуманитет» — способность видеть в любом человеке прежде всего человека.

Обломов одарен этой способностью. Его несчастье в «гибельном избытке сердца». Боясь причинить действием зло другим, он вообще готов не действовать.

Но «недостаток сердца» тоже может стать «губительным», хотя именно он способствует часто созданию личного благополучия, среди мировой неустроенности рядом с несчастьем близких. Эту мысль несет в себе история семьи Штольцев.

Ольгу, безусловно, тяготит человеческая бесталанность мужа, хотя она не позволяет себе даже подумать об этом. Но ее тоска стимулирована именно

самим содержанием жизни, предложенным ей Штольцем. Могла ли спокойным существованием жены честного дельца удовлетвориться ищущая Ольга? В зените счастья, после трех-четырех лет супружества, ее начинает смущать

тишина жизни, ее остановка на минутах счастья». Ольгу терзает та же грусть души, не принявшей жизни, ограниченной житейскими заботами, которые лишили Обломова последних задатков активности. Но зато Штольцу эта

грусть» не угрожает. Он не способен мучиться тем, что находится вне круга его семьи, его дела. Так возникает непреодолимый нравственный барьер между Ольгой и ее самоуверенным супругом.

Девятая глава последней части романа — итоговая. Предшествуя эпилогу, она напоминает эпитафию Обломову. Интонации ее категоричны: писатель уверенно декларирует свой взгляд на героя: «Сам Обломов был полным и естественным отражением и выражением... покоя, довольства и безмятежной тишины». «Погиб», — произносит Штольц, узнав о женитьбе друга.

И на тревожный вопрос Ольги: «Да что же там происходит?» — бросает: Обломовщина». В сцене разрыва Ольги с Ильей Ильичом прозвучал тот же ответ — «обломовщина». Только спрашивала Ольга: «Что сгубило тебя?» Ответил сам герой. Так настойчиво акцентируется социальная природа драмы, раскрывается объективная предопределенность гибели героя. И — как бы заключительный аккорд «эпитафии» — второй (из двух) эпилог романа (встреча, С несчастным Захаром), где слово «обломовщина» звучит в третий раз, — звучит уже как зов смерти, приобретая роковой, фаталистический оттенок.

Но другой аспект драмы — умный добрый человек в конфликте с бездушной и «механической» средой — не только не снимается, но, наоборот, тесно связывается с первым. Его итог— в первом эпилоге, посвященном Пшеницыной.

Если второй эпилог, при всей яркости портрета несчастного Захара, в своей ведущей тенденции публицистичен, то первый — почти лиричен. Нарочито разные по тональности, они имеют общий «сюжет»: Обломов — в судьбах любивших его людей.

Обломов погубил себя, развратил Захара, но этот же Обломов сумел внушить людям редкую любовь к себе: он был добр, чуток к человеку, уважал «сердце» в каждом, так как сам имел «сердце». «Это его природное золото: он невредимо пронес его сквозь жизнь. Он падал от толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи...» Этот штольцевский дифирамб сердцу Обломова звучит чуть выспренне и декларативно. Простой рассказ о вдовьем горе Пшеницыной куда убедительней воплощает эту же мысль художника. Обломов не просто оставил память о себе в сердце женщины - он вдохнул в нее душу. Полюбив Обломова, Агафья Матвеевна из «хозяйки» стала «человеком»: «над трупом мужа, с потерею его, она, кажется, вдруг уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением». Осенившее ее самопознание сразу резко изменило весь окружающий ее мир: она поняла, что потеряла, — это потерянное стало для нее мерилом человеческой стоимости.

Слабый, пассивный, нуждающийся в чужой воле, Обломов обладал тем талантом доброты, который превращал его в активную по отношению к другим людям натуру; вызванное им чувство оказывалось подлинно воспитывающим, ибо на его честную и добрую душу отзывалось лучшее и в Штольце, и В Ольге, и в Пшеницыной, которая только и жила те семь лет, что протекли рядом с ним. Обломов пробудил в ней индивидуальность. Агафья Матвеевна сблизилась с Ольгой Ильинской в своей неожиданно пробудившейся требовательности к человеческому в человеке. Возникшее взаимопонимание двух женщин, любивших Обломова, трогательно и глубоко жизненно.

* * *

Гончаров слывет блестящим бытописателем своей эпохи. Но слава бытописателя, как и всеобщее признание способности Гончарова к большим социальным обобщениям, подчас заслоняли еще одну, не менее яркую сторону его дарования.

Гончаров — художник необычайно обостренной «нравственной реакции» на разнообразные жизненные коллизии. За бытописателем скрывается автор, «завербованный» человеческим содержанием любой бытовой картины, социального конфликта. Голос самого Гончарова звучит в призывах Обломова проверять «человеком», его присутствием, его «целостью» справедливость, целесообразность и общегосударственного порядка, и действий отдельного чиновника, дельца, литератора.

Особый интерес к созданиям Гончарова в наши дни очевиден. Причина, нам кажется, в самом характере гончаровского нравственного чувства. «Гуманитет», исповедуемый художником, формирует его высокий человеческий идеал, нетерпимый к пошлости, и терпимость — способность видеть в «падшем человеке» тоже человека. «Суд» Гончарова над своими героями трезв, бескомпромиссен и человечен. Судьбы Адуева, Обломова, Райского — неосуществившиеся судьбы. Герои — жертвы и своей повышенной требовательности к жизни, и своей слабости. Поэтому боль, которую испытывает художник, их живописующий, соседствует с горечью. Сострадая духовным терзаниям своих героев, Гончаров слишком трезво оценивает их, чтобы это сострадание было безоглядным.

Трезвость и гуманность — такое сочетание обычно в духовном комплексе современного человека. Так сам характер чувствования, человеческая философия Гончарова неожиданно оказываются на редкость созвучными нашим дням.

Назад