Обломов. Роман Гончарова И. А. Часть 1. (Гончаров И. А.)

«Обломов» входит в нашу жизнь со школьных лет, знаменитый герой романа стал тем нарицательным персонажем, о котором вспоминают не столько в ученой дискуссии, сколько в привычном быту. Но подчас именно это устоявшееся, обытовленное восприятие романа мешает читателю постичь его глубинный смысл, ощутить, что «Обломов» — книга живая, очень сложная, беспощадная и трагическая.

Роман «Обломов» — «психологическая монография». Это на редкость центростремительное произведение. «У меня всегда есть один образ и вместе главный мотив, — признавался Гончаров, — он-то и ведет меня вперед — и по дороге я нечаянно захватываю, что попадется под руку, то есть что близко относится к нему»1.

Илья Ильич Обломов — средоточие идеи романа, в нем «душа» книги. Понять эту «душу» — значит разгадать лучшее создание Гончарова.

Сразу по опубликовании «Обломова» («Отечественные записки», № 1—4, 1859) в восторженном критическом хоре обнаружилась разность трактовок идеи, запечатленной в главном герое. Н. Добролюбов, автор знаменитой статьи «Что такое обломовщина?», горячо принятой Гончаровым, приветствовал роман как произведение, давшее четкий ответ на вопрос, вынесенный в заглавие его статьи. Ап. Григорьев, А. Дружинин восхищались нетленными ценностями души Обломова, патриархальной средой, его породившей. В последующие годы разноречия в критике не смягчились. В поисках ответа на вопрос, почему герой Гончарова существует в разных статьях в столь непохожих одно на другое обличиях, критики стали поговаривать о неясности самого замысла, о противоречии между замыслом и его художественной реализацией.

Истина же в том, что замысел «Обломова» очень сложен, многозначен, и претворяется посредством «соперничества» разных идейных «пластов». Поэтому приобретает особое значение деление романа на части — глубоко принципиальное, отражающее разные моменты кристаллизации основной идеи. Каждая часть — самостоятельная «единица» повествования, с особым внутренним строем, своим стилем. Картина жизни в первой части «Обломова» лишена сюжетного движения; герой, как в раму, «вписан» в неподвижный бытовой интерьер, данный во всей полноте его примет и деталей. Первая часть — пролог, «введение» в роман. Здесь совершается как бы представление героя читателю, и делается это с такой основательностью, на таком уровне художественного обобщения, какая была доступна лишь Гоголю в «Мертвых душах».

Гоголь и Гончаров... Это сопоставление естественно напрашивается при чтении начальных главок «Обломова». Первая часть романа создавалась в 1846—1849 годах, в пору расцвета гоголевского направления в литературе, когда эстетические открытия автора «Мертвых душ» и «Ревизора» стали школой для замечательных писателей-реалистов А. И. Герцена, И. С. Тургенева, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ф. М. Достоевского. Прямую зависимость поэтики Гончарова от гоголевской обнаруживает и первая часть «Обломова». К Гоголю тяготеет ее социально-разоблачительный пафос.

Уже сама композиция первых пяти глав «Обломова» повторяет построение начальных глав «Мертвых душ». Начинается «Обломов» знаменитым развернутым описанием внешности героя. Сразу бросается в глаза сходство его с портретом Манилова и по существу, и особенно в приемах характеристики. Затем взгляд читателя переходит на обстановку обломовской комнаты. Для гоголевского человека, полностью раскрывающегося через вещи, этот прием оказывался на редкость эффективным. Последний штрих в «перекличке» маниловской и обломовской комнат почти нарочит: упоминается книга, открытая страница которой запылилась и почернела. «Сон души» бездельников-мечтателей запечатлен в этой выразительной, беспощадной детали. В сцене с Захаром Гончаров также вдохновлен Гоголем: вспомним пробуждение Андрея Ивановича Тентетникова из первой главы второго тома «Мертвых душ». Обломов, подобно персонажам Гоголя, пока раскрывается только через быт; Захар и Обломов равны в своей поглощенности мелочами. «Пошлость пошлого человека», которую не уставал обличать Гоголь, Гончаров настойчиво обнажает в своем герое. Мелочи быта вырастают чуть ли не до мировых масштабов, застилают весь свет для Обломова, бездельника, ленивца, одного «из семейства тех людей, которым прежде имена были: увальни, лежебоки, байбаки и тому подобное» (Гоголь). Гончаров, подобно Гоголю, обличает в Обломове не столько конкретную личность, сколько человеческий тип. «Ты больший Обломов, чем я», — бросает герой Захару. Илья Ильич и Захар — суть разные модификации обломовского типа.

Какова же среда, где он бытует? Естественное для писателей гоголевского направления описание среды подменено у Гончарова «парадом» гостей перед лежащим па кровати Обломовым. Франт Волков, чиновник Судьбинский, беллетрист Пенкин — своего рода персонификация «духовных» увлечений пустых людей — светский успех, карьера, игра в обличительство.

Подобно Гоголю, который, показав Чичикова, начинает рассказывать о его прошлом, Гончаров в пятой главе приступает к повествованию о молодости героя. Служба, увлечение светом — через это прошел Обломов, прежде чем обосноваться на диване. Привычка к покою, «домашней свободе», меланхолический темперамент привели его на Гороховую. Даже у гоголевского Тентетникова на первый план выступал более серьезный аргумент — неудовлетворенность самим содержанием службы. Здесь герой Гончарова даже еще более пошл, чем персонаж «Мертвых душ».

Но шестая главка неожиданно вносит в одноплановую характеристику Обломова новые и неожиданные приметы. «Он уж был не в отца и не в деда, — пишет автор.— Он учился, жил в свете: все это наводило его на разные, чуждые им соображения». Обломов, — как бы уточняет автор, — собственно, не гоголевский персонаж, а скорее сын Маниловых, Тентетниковых. Правда, знания, полученные в пансионе, университете, герой не сумел сделать «своими». «Жизнь у него была сама по себе, а наука сама по себе». Но пережитый в молодости, в дни знакомства с поэзией, искусством, «счастливый, никому не изменяющий, всем улыбающийся момент жизни, расцветания сил, надежд на бытие, желания блага, доблести, деятельности» навсегда потряс его эмоциональную натуру, возбудил в ней высокие мечты, отвратил от суетных забот О служебной карьере. Так, крепко, казалось бы, сцементированное представление об Обломове как гоголевском персонаже, видимость которого исчерпывает его сущность, дало глубокую трещину. Более того: главку заключает такое авторское «резюме»: «Никто не знал и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове. Так о нем и толковали везде, где его знали. О способностях его, об этой внутренней волканической работе пылкой головы, гуманного сердца знал подробно и мог свидетельствовать Штольц, но Штольца почти никогда не было в Петербурге». Писатель наталкивает читателя на «крамольную» мысль: возможно, Обломов начала романа — это тот Обломов, каким он только казался, а не настоящий, о котором написан роман. Так образ Обломова неожиданно усложняется, новое содержание готово взорвать гоголевскую «маску», к которой, впрочем, сам Гончаров в последующих главкам возвращается вновь. «Как туча», гремит над головой Захара «патетическая сцена». Возмущенный тем, что слуга сравнил его с «другими», Обломов горячится: «Я «другой»! Да разве я мечусь, разве работаю?..» За поступками «пошлою человека» отчетливо встает социальная психология барина-помещика.

Тем не менее к целиком одноплановой характеристике героя возврата уже нет. После патетической сцены «настала одна из ясных сознательных минут в жизни Обломова». «Бесплодные сожаления о минувшем, жгучие упреки совести язвили его, как иглы, и он всеми силами старался... найти виноватого вне себя и на него обратить жало их. Но на кого?

И ответ следует за вопросом — глава «Сон Обломова». «Сон Обломова» писался в 40-е годы (опубликован в 1848 г.) и, естественно, несет на себе явный отпечаток художественного мышления 40-х годов, когда писатели «натуральной школы» полемически противопоставили свою манеру письма, свой круг тем и свой пафос романтическому направлению в прозе 30—40-х годов (повести Марлинского, Вл. Одоевского, И. Павлова, И. Панаева). Оппонент Гончарова в «Сне Обломова» — это «поэт и мечтатель», поклонник Вальтера Скотта. Как ответ — вызов оппоненту — ведете» все повествование в «Сне», отсюда постоянные в нем «нет» и «не»: «Ни страшных бурь, ни разрушений не слыхать в том краю». «Не таков мирный уголок, где вдруг очутился наш герой...» и т. д.

Прошлое в «Сне» предельно конкретно и в то же время символично. «Благословенный уголок земли» — это вся Россия, одновременно и реальная-и стилизованная. Художник избирает предельно благоприятные обстоятельства, чтобы рассмотреть явление в его наиболее законченном варианте.

Жизнь обломовцев природоподобна. Из нее, как и из окружающей жизни, изъяты всякие движения. Поэтому и весь воспитательный надзор за сыном сводится к ограждению его от ярких впечатлений, от какого-либо напряжения. В обломовской жизни, символом которой для ребенка стал послеобеденный, «всепоглощающий, ничем не победимый сон, истинное подобие смерти», нет места подлинной духовности. Единственная форма духовного бытия, доступная обломовцам, — причастность к миру сказки, легенды, мифа. Развивая мечтательность, сказка только больше привязывала мальчика к дому, культивируя созерцательность, бездействие. Мир мифов становился эквивалентом мира реального. Псевдожизнь подменяла подлинную. Так духовное переживание превращалось из стимула движения в тормоз его. Сказки, мифы заронили в душу Илюши страх перед жизнью, робость перед всем непонятным, внутреннюю скованность. Обломовцы воспринимают труд «как наказание, наложенное еще на праотцев наших», избавление от которого возможно и должно. Уже поэтому паразитическое существование их становится абсурдным, обессмысленным. Но эта обессмысленность узаконена традиционным повторением такой жизни из поколения в поколение. Не разум, а традиция, привычка — главный аргумент в этом мире, иррациональном по существу.

В обломовском доме воспитались в Илюше и пассивность фаталиста, и чувство избранничества, и бессознательный эгоизм, чуждый его кроткой и доброй натуре. А главное — с детства заложены в герое основы нравственного иждивенчества, предопределившие трагедию его жизни. Разгадку особого характера своего друга настойчиво ищет Андрей Штольц и вдруг, почти неожиданно для себя, в момент напряженного спора (начало второй части), бросает «ядовитое слово» — обломовщина. «Оно, — писал Н. Добролюбов, — ...служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни» '.

Обломовщина порождена порядком, узаконивающим право помещика пользоваться трудом трехсот Захаров. В ней «ключ к разгадке» и той дикости, в которой живут эти триста Захаров, и экономического упадка обломовского хозяйства, и политического консерватизма помещичьего сословия. Опыт натуральной школы с ее антикрепостническим пафосом Гончаров по-своему синтезировал, обобщил. Отдельные пороки крепостничества, обличаемые авторами 40-х годов, были сведены воедино, объяснены через одно понятие — обломовщина.

Но обломовщина — социально-нравсгвенное понятие, ее «этические показатели» установлены Гончаровым с редкой полнотой и определенностью: атрофия воли, тяга к покою, инертность, нравственное иждивенчество... Глубокая проявленность нравственного содержания обломовщины и делает роман Гончарова чрезвычайно современным. Ныне социальные корни этого явления уничтожены: нет крепостных Захаров, нет господ. Как «тип русской жизни» (В. И. Ленин) Обломов не существует. Но «старый Обломов остался и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел» '. Нравственные недуги обломовщины напоминают о себе сегодня безынициативностью, равнодушием, ленью. Эти «авось», «как-нибудь» дискредитируют само содержание труда, могут свести на нет лежащие в его основе высокие идеалы.

По замыслу Гончарова, только со второй части «Обломова» начинается собственно роман. Когда на французский язык была переведена лишь первая его часть и в таком самостоятельном виде напечатана, негодованию Гончарова не было предела: «...в этой первой части заключается только введение, пролог к роману, комические сцены Обломова с Захаром — и только, а романа нет! Ни Ольги, ни дальнейшего развития характера Обломова» (курсив мой.— Е. К.).

Со второй части повествование теряет статичность. Появляется Ольга, грядет любовная драма. И, в соответствии с законами искусства в драматическом действии, развертывается подлинный характер главного героя.

Правда, открывается вторая часть портретом Штольца, но в том-то и особенность «Обломова» как монографического романа, центростремительного по своей конструкции, что этот портрет дается не самоцельно, а в постоянном - сопоставлении с Обломовым. Штольц в отличие от Ильи Ильича — воплощенная энергия: в нем «каждая черта, каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни» Обломова, отрицанием его мечтательности, робости перед жизнью, аморфности характера, его мучительной рефлексии. Но чем больше нагнетается «положительных» качеств Штольца, тем, как это ни парадоксально, все более подрывается доверие читателя не только к достоверности, по и к самой «положительности» этих качеств. Пуританский фанатизм, расчетливость Штольца заставляют с симпатией вспоминать... слабою, ленивого, но и доброго, страдающего, противоречивого Обломова. Да и заканчивается глава о Штольце горячим «комплиментом» именно Обломову, в основании натуры которого «лежало чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось и откликалось па зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца».

Так открыто в самых высоких определениях заявлена одна из ведущих тем будущего повествования — тема «чистого, светлого и доброго начала» натуры Обломова. «Этюд» о простом и нехитром сердце героя уподобляется начальному аккорду совсем нового по тональности рассказа.

«Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь!» — заявляет Обломов Штольцу после целой недели, проведенной под его руководством в обществе, в хлопотах о делах. И в ответ на слабые оправдания Штольца обрушивает на пего свои страстные «филиппики»: «Жизнь: хороша жизнь! Чего там искать? Интересов ума, сердца? Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все эти мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены совета и общества!.. Разве не снят они всю жизнь сидя?», «Дела-то своего нет, они и разбросались на все стороны, не направились ни на что. Под этой всеобъемлемостью кроется пустота, отсутствие симпатии ко всему!..»

Так бездеятельность Обломова получает новое объяснение: он не только не может, но и не хочет включаться в этот круговорот пустоты. Вступив в круг «деятельных людей», считает он, неминуемо потеряешь себя. «Где же гут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?» — обращается Обломов к Штольцу. Потом бросает взгляд на себя: «...куда делось все, отчего погасло? Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего не знал, не видел, никто не указал мне его... да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас».

Проще всего сбросить со счета эти монологи, действительно, в своей зрелости и страстности несколько неожиданные для Обломова. Так поступил Д. И. Писарев. Он увидел в «филиппиках» Обломова лишь попытку честного человека оправдать свою бездеятельность.

Куда сложнее, но и перспективнее, попытаться уяснить объективный смысл рассуждений героя, в их неожиданности поискать закономерность.

Если сопоставить признания Обломова в разговоре со Штольцем с его же монологами в начале романа, то создается впечатление, что они принадлежат двум разным людям. «Я «другой»!» — доказывает барин-крепостник, самодовольный бездельник, подобный Манилову, Ноздреву... Монолог «Начал гаснуть я...» сразу заставляет вспомнить горестные размышления Печорина: «Да, такова была моя участь с самого детства...» Так намечается вторая, печоринская ипостась Обломова: он не только выражение среды, но и ее жертва. Между средой и героем обнаруживается расхождение, угадывается антагонизм. Что произошло? Переродился первоначальный замысел? Или впервые обнаружилась вся полнота этого замысла, сложного, многопланового? Восстановим историю написания «Обломова».

Когда летом 1849 года Гончаров совершал поездку на родину, в Симбирск, то у него уже была написана первая часть романа, а «остальные гнездились в голове». Но художник остался недоволен написанным и решил публикацию романа отложить — был напечатан лишь «Сон Обломова» В кругосветном путешествии (1852—1855) Гончаров роман не писал, а «обрабатывал в голове». Наконец, наступает знаменитое мариенбадское лето 1857 года, «...числа эдак 25 или 26 (июня.— Е. К.) нечаянно развернул Обломова, вспыхнул—и 31 июля у меня написано было моей рукой 47 листов! Я закончил первую часть, написал всю вторую и въехал довольно далеко в третью часть» К Последние главы романа дописывались уже зимой 1857/58 года. Таким образом, между первой и последующими частями «Обломова» пролегло десять лет.

В эти годы многие талантливейшие художники, преодолев плодотворное «ученичество» в гоголевской школе, обрели подлинную самобытность. Обычно этот процесс фиксируется в сопоставлении каких-либо двух произведений одного автора: «Бедные люди» и «Униженные и оскорбленные», «Записки охотника» и «Рудии». Гончаров все десять лет писал один роман, и эволюция его эстетической позиции запечатлелась внутри одного произведения. Глубоко знаменательно его письмо С. А. Никитенко (1866): «Скажу Вам, наконец, вот что, чего никому не говорил, — писал Гончаров, — с той самой минуты, когда я начал писать для печати (мне уж было за 30 лет, и были опыты), у меня был один артистический идеал: это — изобраокение честной, доброй, симпатичной натуры, в высшей степени идеалиста, всю жизнь борющегося, ищущего правды, встречающего ложь на каждом шагу, обманывающегося и, наконец, окончательно охлаждающегося и впадающего в апатию и бессилие от сознания слабости своей и чужой, то есть вообще человеческой натуры» (курсив мой.— Е, К).

Однако, по словам Гончарова, «отрицательное направление до того охватило все общество и литературу, начиная с Белинского и Гоголя, что и я поддался этому направлению и вместо серьезной человеческой фигуры стал чертить частные типы, уловляя только уродливые и смешные стороны» 2.

Это письмо исключительно ценно для понимания всей концепции «Обломова», в нем и ключ к объяснению разности его частей. Роман «Обломов» должен был реализовать авторский «артистический идеал». Но, испытав в то время влияние «отрицательного направления», Гончаров в первой части сознательно сузил свою задачу, этим, правда, осовременив и заострив ее: тема Обломова была сведена к обломовщине. Но замысел более широкий, включающий в себя как составное и идею обломовщины, пробивался уже и в этой части, неожиданно усложняя характер главного героя, чью судьбу Гончарову хотелось раскрыть с максимальной полнотой, не боясь столкнуть в ней трагическое и комическое. Впрочем, признается писатель, ни в одном из его романов подобный замысел в чистом виде не был реализован: «...тема эта слишком обширна, я бы не совладел с нею».

* * *

«Образ Обломова представляет соединение нескольких идейных пластов, в некотором смысле даже противоположных между собой» Если в первой части романа автор из обломовской дилеммы: «Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится» — выбирает первую посылку, разоблачая неспособность героя найти свое «дело», то в последующих ему кажется не менее убедительной — вторая. За бездействием Обломова видится Гончарову не только воспитанное с детства иждивенчество, но и апатия — как итог разочарования умного и честного человека в самой возможности настоящей деятельности.

«Парад гостей» в начале романа теперь воспринимается по-новому: вот какую «деятельность» могло предоставить общество Обломову, если бы он покинул диван и преисполнился готовности трудиться на общественной ниве, — «хлопотливую сумятицу отдельных личностей с личными узенькими заботами о своем кармане, о своем брюшке или о своих забавах»2. Обломов поступает как максималист: или деятельность, имеющая действительный смысл, пли полная бездеятельность. «Отчего его (Обломова.— Е. К.) пассивность не производит на нас ни впечатления горечи, ни впечатления стыда? — задавал вопрос И. Анненский, автор интересной статьи о гончаровском герое.— Посмотрите, что противопоставляется обломовской лени: карьера, светская суета, мелкое сутяжничество или культурно-коммерческая деятельность Штольца. Не чувствуется ли в обломовском халате и диване отрицания этих попыток разрешить вопрос о жизни?» 3 (Курсив мой.— Е. К.)

Как же свершилось охлаждение души идеалиста Обломова, когда именно было пережито им разочарование?

Роман не дает ответа на эти вопросы. Но нераскрытую страницу жизни Обломова можно восстановить, если обратиться к герою «Обыкновенной истории» — Александру Адуеву.

Три сноп романа: «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв» — Гончаров Не раз называл трилогией: «Я... вижу не три романа, а один». Отдельные аспекты «изображения честной, доброй, симпатичной натуры, в высшей степени идеалиста» наиболее глубоко раскрыты в Адуеве, другие — в Обломове, третьи — в Райском Адуев — это как бы Илья Ильич в молодости, причем в более ранний период русской жизни. Казалось бы, первоначальное поражение Адуева в Петербурге закономерно и поучительно: прекраснодушный идеализм, столкнувшись с жизнью, обнаружил свою ущербность. Но роман об «утраченных иллюзиях» героя нес в себе и иное содержание. Холодный Петербург, бюрократическая канцелярская машина не только легко освободили его от розовых падежд — они убили в нем живые порывы, человеческую отзывчивость, искренность, высокие мечты...

Молодость Адуева кое в чем проясняет судьбу Обломова: впечатления общественные вряд ли смогли бы преодолеть пороки воспитания Ильи Ильича, по легко добавили бы новые, уже сознательные аргументы в пользу его бездействия. Апатия героя теперь может быть воспринята не как естественное, а как вынужденное, стимулированное действительностью состояние. Так обломовская инертность по многим пунктам смыкается с пассивной внутренней Оппозицией, характерной для «лишних людей».

Писарев резко возражал против возведения Обломова в ранг «эгоистов поневоле». «Бельтов, Рудин... доходят до своей дрянности вследствие обстоятельств жизни, а Обломов — вследствие своей натуры. ...В первом случае виноваты условия жизни, во втором — организация самого человека»

Противоположного взгляда придерживался Добролюбов: «Не нужно представлять себе, чтобы Илья Ильич принадлежал к какой-нибудь особенной породе, в- которой бы неподвижность составляла существенную, коренную черту» 2. Весь пафос его статьи «Что такое обломовщина?» состоит в доказательстве общности Обломова и «лишних людей». Но это утверждение необходимо критику не для того, чтобы оправдать героя, а чтобы обличить через его посредство самих «лишних людей».

Отношение Добролюбова к «героям нашего времени» полемично позиции Белинского, критика Пушкина и Лермонтова, первооткрывателей этого типа в русской литературе. Белинский, исследуя горькую судьбу бездействующих героев, главную причину находил не в них самих, а в обстоятельствах, их окружающих. Добролюбов корень зла увидел в самих героях, в их неспособности подступиться к деятельности, которая взывает к участию в ней.

Чем вызвано расхождение двух критиков? В оценках одного и того же типа они исходили из разного общественного опыта. Белинский, современник «лишних людей» 40-х годов, не находил в той среде в то время «общественной потребности» в деятельности, одухотворенной высокими идеалами. Шестидесятник Добролюбов смело доказывал, что «теперь уже настало или настает время работы общественной». Но ведь эта истина даже в конце 50-х годов открылась немногим, лишь людям добролюбовского уровня и его политической ориентации. Статья «Что такое обломовщина?» как раз и написана с позиции «новых людей», знающих, «что делать», для которых «любовь к истине и честность стремлений уже не в диковинку». «Лишние люди» в сопоставлении с «новыми людьми», естественно, терпят крах. Становится очевидной потребность в иных героях, способных на смелые дела, а не на смелые слова.

|| Далее