Биография Цветаевой 1916 год в жизни и творчестве (Цветаева Марина)

1916 год: «Чувство истории – это чувство судьбы»

Начало января 1916 года. Последний год старого мира. Рубеж времени уже ощутим. Цветаева позднее вспомнит именно эту черту, границу, грозящую бесповоротностью и окончательностью перемен.

«Разгар войны... Но люди сидят у камина и читают стихи. Последние стихи на последних шкурах у последних каминов». Никто не произносит слов «война» или «фронт», но предчувствие грядущих исторических сдвигов электризует воздух, наполняет все вокруг неким «веселящим» газом.

Цветаева и прежде бывала в Петербурге, но этот приезд, в 1916-м, – для нее первый. Первый – с ее стихами. И он похож на сон – литературный салон, завороженность кумирами... Правда, самые главные из них отсутствуют: в это время в Петербурге нет ни Анны Ахматовой, ни Александра Блока. Цветаева попадает в литературный салон мэтра поэзии – Михаила Кузмина. Там она встречается с Осипом Мандельштамом, Сергеем Есениным.

Свои стихи Цветаева читает столь «кровоточаще», как будто перед ней барьер и прорваться сквозь него можно, только изолировавшись от притяжения пространства и реального времени.

И в самом деле: идет война России с Германией. В почете стихи патриотические. Конечно, в салоне Кузмина к «ура-патриотизму» относятся весьма кисло... И лозунг «Война до победного конца!» здесь никого не вдохновляет. Иное дело – стихи антивоенные. Блок, Маяковский... Но стихи, воспевающие Германию?..

Однако в Петербурге стихи Марины Цветаевой поняты и приняты. В Москве она была бы освистана и с позором изгнана за свои прогерманские настроения. Правда, и Петербург с 1914 года стал называться Петроградом – отменено все немецкое, в том числе и на немецкий лад построенное название русской столицы «Петербург».

Цветаева читает оду Германии. Она клянется в любви к Германии, славит страну, воюющую с Россией!

Ты миру отдана на травлю,

И счета нет твоим врагам!

Ну, как же я тебя оставлю,

Ну, как же я тебя предам?

Что это? Эпатаж? Вызов? Конечно, и эпатаж, и вызов, но цель Поэта не в них. Травля Германии («Ты миру отдана на травлю») – обострение – и довольно резкое – антигерманских настроений в русском обществе. А потому в противовес – резкое, порывистое:

Германия – мое безумье!

Германия – моя любовь!

Германию Цветаева называет Отечеством, «фатерляндом». Здесь, в ее Германии, над вечным Рейном склонила золотые кудри дева-сирена из мифов и из песни Гейне «Лорелея» – Лореляй, по улочкам Кенигсберга еще гуляет «узколицый Кант», Иоганн Вольфганг Гете в другом забытом городке лелеет нового Фауста... Кенигсберг, Веймар, Фрейбург – города, в которых она бывала в отрочестве, дорогие сердцу Цветаевой.

Для Цветаевой здесь первостепенны два момента. В ее жилах течет и немецкая кровь (дед по матери – Александр Мейн происходил из остзейских немцев). «Травля» Германии в русской печати означала для Марины не только нападки на кровно близкое начало, но прежде всего – отвержение общеевропейской культуры, с чем она согласиться, разумеется, не могла. Кроме того, с детства начиная, с осознания смешения многих кровей в ней самой – русской, польской, немецкой, – она несла гордое презрение к любым видам национализма и шовинизма.

Для России, по Цветаевой, война – жесточайшее и горчайшее испытание, народная беда. В июле того же 1916 года она напишет стихотворение «Белое солнце и низкие, низкие тучи...», в котором возникнет пронзительный среднерусский пейзаж – «дороги, деревья, солдаты вразброд...», деревенский погост, огороды, воинский полигон, где упражняются в штыковых приемах солдаты – на вереницах соломенных чучел.

Старая баба – посыпанный крупною солью Черный ломоть у калитки жует и жует...

Чем прогневили тебя эти серые хаты,

Господи! – и для чего стольким простреливать грудь?

Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,

И запылил, запылил отступающий путь...

(Перекличка с Блоком – «Петербургское небо мутилось дождем // Уходил на войну эшелон...» – здесь явственная!)

На петербургской встрече, возможно, читал свои стихи о русско-германской войне и Осип Мандельштам: то был его «Зверинец».

Отверженное слово «мир»

В начале оскорбленной эры;

Светильник в глубине пещеры И воздух горных стран – эфир;

Эфир, которым не сумели,

Не захотели мы дышать.

Козлиным голосом1, опять,

Поют косматые свирели...

В зверинце заперев зверей,

Мы успокоимся надолго,

И станет полноводней Волга,

И рейнская струя светлей, –

таким видел выход из мировой катастрофы Мандельштам, воспевая Рейн и Волгу, сла-вянский и германский лен – равновеликие державы, тоскующие о мире и «умудренном человеке».

Тема войны у Цветаевой и Мандельштама была решена во многом сходными путями. Их действительно многое объединяло.

Разделяли версты. Расстояние от Петербурга до Москвы. «Версты отнимают Вас у меня» – так, быть может, сетовал Мандельштам в одном из несохранившихся писем к Цветаевой. Она отвечала стихами:

Никто ничего не отнял –

Мне сладостно, что мы врозь!

Целую вас через сотни Разъединяющих верст.

Я знаю: наш дар – неравен.

Мой голос впервые – тих.

Что вам, молодой Державин,

Мой невоспитанный стих!

Признавая старшинство Мандельштама, его поэтического опыта (не возраста – он был старше Марины всего на год), она вызывала его на своеобразный поэтический поединок: на состязание поэтических голосов и... любящих сердец.

Нежней и бесповоротней Никто не глядел вам вслед...

Целую вас – через сотни Разъединяющих лет.

В этом стихотворении уже проявился пророческий дар Цветаевой. Она предрекала Поэту страшную и трагическую судьбу: «На страшный полет крещу вас: – Лети, молодой орел!»

«Молодой орел» мог бы показаться Мандельштаму стертым штампом, если бы за этим образом не скрывался знаменитый «Орленок», герой известной романтической драмы Эдмона Ростана, которым тогда увлекалась читающая и любящая театр молодежь. «Орленок» – рано погибший сын Наполеона, юный герцог Рейхштадтский. Еще в 1909 году Цветаева писала о Саре Бернар в роли Орленка: «Ив сердце плачет стих Ростана...»

Цветаева и в Мандельштаме открыла ростановского Орленка, юношу, мальчика еще, с огромными пушистыми ресницами, глазами-озерами, с поэтической судьбой, утверждав-шейся на границе разных культур – классической, античной – и петербургской, русской. И в Мандельштаме она угадывала «болезнь» Орленка – болезнь Имени, что зазвучит «грозной и могучей славой» лишь в далеком будущем.

Начиная с января – февраля 1916 года Цветаева посвящает Мандельштаму цикл стихотворений. Позднее эти лирические признания, полные света и любви, войдут в ее книгу «Версты». Среди них такие поэтические шедевры, как «Ты запрокидываешь голову...», «Откуда такая нежность?..», «Разлетелось в серебряные дребезги...», «Не сегодня-завтра растает снег...» и другие. Характерное запрокидывание головы, свойственное Мандельштаму (отчего многие его часто упрекали в высокомерии и гордом презрении к окружающим, не догадываясь, что причиной всему были неверно сросшиеся позвонки), Цветаева отметит не однажды. Провожая Мандельштама «на страшный полет», суля ему гибельную судьбу, она рано начала предчувствовать трагическое предназначение Поэта.

Ах, запрокинутая твоя голова,

Полузакрыты глаза – что? – пряча.

Ах, запрокинется твоя голова – Иначе.

Голыми руками возьмут – ретив! упрям!

Криком твоим всю ночь будет край звонок!

Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам,

Серафим! – Орленок!

Рядом с Орленком в стихах Марины присутствовала и неизменная амазонка. «За всех страдать под звук органа и амазонкой мчаться в бой...». Судьбу Орленка Цветаева накладывала на будущую судьбу Поэта. Почти все предсказанное ею сбылось. И «за-прокинулась» голова Поэта действительно иначе. И растрепали крылья его по всем четырем ветрам, и взяли «голыми руками» в 1938 году, в санатории под Смоленском, в Саматихе, зимой...

Мандельштам приехал в Москву в феврале 1916 года, следом за Мариной. Уезжал, возвращался. Это были внезапные наезды и внезапные бегства. Встречи и невстречи. Между ними рождались стихи. Императорскую грезу Орленка Марина Цветаева передаст другому историческому персонажу – Димитрию Самозванцу.

Еще в Петербурге Мандельштам подарил Цветаевой одно из изданий своего первого стихотворного сборника «Камень» с характерной надписью: «Марине Цветаевой – камень-памятка. Осип Мандельштам». С приездами в Москву тема Запада, «камня», российской «латыни» будет постепенно Мандельштамом забываться. Сама История властно заявит о себе через пушкинского «Бориса Годунова». На исторические подмостки ворвется и властно заявит о себе тема трагедии истории, тема художника и власти, поэта, принужденного быть в своей стране самозванцем...

В эти зимне-весенние дни, на границе зимы и весны, в дни, когда Москва щедро и радостно празднует русскую масленицу и звонят во все «сорок сороков» церковные колокола, Цветаева подарит Мандельштаму Москву.

Из рук моих – нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрасный брат.

По церковке – все сорок сороков реющих над ними голубков;

И Спасские – с цветами – ворота,

Где шапка православного снята;

Часовню звездную – приют от зол –

Где вытертый от поцелуев – пол;

Пятисоборный несравненный круг1 Прими, мой древний, вдохновенный друг.

К Нечаянныя Радости в саду Я гостя чужеземного сведу.

Червонные возблещут купола,

Бессонные взгремят колокола,

И на тебя с багряных облаков

Уронит Богородица покров,

И встанешь ты, исполнен дивных сил...

Ты не раскаешься, что ты меня любил.

Цветаева выступает щедрой дарительницей, она распахивает перед «гостем чужеземным» и «Спасские – с цветами – ворота» (она и себя дарит, впуская гостя в собственный храм, и этот знак читается откровенно и доверительно), и «часовню звездную», и «пятисоборный несравненный круг», и церковь Нечаянныя Радости.

Ответ Мандельштама необычен, его стихи почти не походят на привычный для этого периода стиль поэта. Здесь слышна пушкинская интонация, гармония, исчезает трагизм. Строка «Напоминает мне явление Авроры...» схожа с пушкинской: «Пред ликом северной Авроры звездою Севера явись...»

В разноголосице девического хора

Все церкви нежные поют на голос свой.

И в дугах каменных

Успенского собора

Мне брови чудятся, высокие, дугой...

Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,

Где реют голуби в горячей синеве,

Что православные крюки поет черница:

Успенье нежное – Флоренция в Москве,

И пятиглавые московские соборы

С их итальянскою и русскою душой

Напоминают мне явление Авроры,

Но с русским именем и в шубке меховой.

И у Цветаевой, и у Мандельштама – «церкви поют», голуби над ними «реют», торжественно звучит хор златоглавых церквей первопрестольной Москвы.

В диалоге двух поэтов, открывающемся нам, всяк – двойник и всяк соперник. Однако единство, согласие сохраняются очень недолго. Дело не только в масленичных игрищах-состязаниях. Самозванец – личность столь обаятельная, сколь и самостоятельная. Мандельштам согласен соединить «латынь» и Россию через архитектуру московских соборов, автором которых был итальянский архитектор Фьораванти из Флоренции (отсюда «Флоренция в Москве»), объединить свой Рим и цветаевскую Москву – русскую душу. Флоренция в Москве – прямой намек на фамилию «Цветаева» (от «флора» – цветок).

Боязнь, риск потерять свою незыблемую индивидуальность, собственное «я», свою исключительность закладывают взрывчатый конфликт внутри этого диалога. Ведь речь идет о путях Поэтов, мир которых пронизан чувством Имени, трепетом индивидуальных путей и судеб.

У каждого поэта – своя столица. Мандельштам – поэт сурового Петербурга, сардонической «желтизны правительственных зданий», Цветаева – певец Москвы огромного странноприимного дома, обогревающего и звонко-веселого:

У меня в Москве – купола горят,

У меня в Москве – колокола звонят...

Взаимопритяжение и взаимоотталкивание изначальны. Сошлись и встретились две планеты, два космических тела, два светила. Не только схождение, но даже прохождение вблизи друг друга грозит столкновением и катастрофой. Слишком самостоятельны, и суверенны, и автономны их поэтические системы, чтобы подвергаться какому бы то ни было влиянию.

В цветаевском цикле «Стихи о Москве» «театральный роман» с Мандельштамом только обозначен, но «сюжет» о разрыве и пафосе этого разрыва читается довольно легко. Самый конфликт, спор, «диалог» Цветаева представляет как извечный «спор» двух столиц

 Петербурга и Москвы.

Петр отверг Москву как столицу России, перенеся ее на северо-западную окраину. В цикле Цветаевой «Стихи о Москве» Москва традиционно предстает как «город-женщина», а Петербургу придано ярко выраженное «мужское» начало.

«Петербург вобрал все мужское, все разумно-сознательное, все гордое и насильственное в душе России, - писал замечательный русский мыслитель Георгий Федотов. - Вне его осталась Русь, Москва, деревня, многострадальная земля, жена и мать, рождающая, согбенная в труде, неистощимая в слезах... Когда слезы все выплаканы, она послала ему проклятье... Но без их слияния – в вечной борьбе – не бывать русской культуре...»

Цветаевой теперь недостаточно даже формального равенства. Именно в это время необычаен по мощи и силе ее поэтический рост. Но для каждого из участников этого своеобразного поэтического турнира Поэзия – собственное свободное государство. Не соперничество, а свободное и равное сосуществование обогащает культуру. Марина не смогла «ввергнуть» Мандельштама в свою поэтическую стихию. И Мандельштам уехал в Петербург. Это не значило еще, что утратило свою силу и погасло сердечное чувство влюбленности и привязанности Мандельштама к Цветаевой. Нет, чувство продолжало жить, а сердце продолжало любить. Но любовь не источник рабства. К тому же наступа- тельность цветаевского чувства была всегда столь сильна, что выдержать этот эмоциональный всплеск всех глубин души, эту обрушивающуюся на избранника любовь могли далеко не многие. Часто избранники Марины принимали эту эмоциональную наступа- тельность дарения себя за агрессивность и вероломство, стермление подчинить и поработить. И... бежали. Разлука была неизбежна.

Отступничество Мандельштама и бегство в Петербург Марина истолковала философско-исторически и в то же время – не без иронии. Она – в роли отверженной и отвергнутой? Никогда!

Над городом, отвергнутым Петром,

Перекатился колокольный гром.

Гремучий опрокинулся прибой

Над женщиной, отвергнутой тобой.

Царю Петру и Вам, о царь, хвала!

Но выше вас, цари: колокола.

Пока они гремят из синевы –

Неоспоримо первенство Москвы.

 И целых сорок сороков церквей

Смеются над гордынею царей!

28 мая 1916 года

Так Марина Цветаева определила свое отношение к непреложному факту разрыва. Для нее ее Царство – ее поэзия, это – червонное золото куполов, гремящие колокола, сияние часовен рядом с молодым озорством и дерзостью, жизнетворчеством и жизнерадостностью.

Цветаева и Мандельштам еще встретятся в июне 1916 года, в Александрове Владимирской губернии.

Мандельштам устремился в Александров, надеясь на продолжение поэтического романа: он хотел восстановить пережитое. Но перед Мандельштамом была не прежняя вдохновенно-романтическая Амазонка или Самозванка, а вполне земная Марина Цветаева, занятая бытом, детьми (она помогала Анастасии Ивановне, своей сестре, присматривая за ее сыном Андрюшей и одновременно за своей маленькой Алей).

«Александровом подавился, как яблоком», - насмешливо скажет Цветаева о Мандельштаме, вспомнив позднее его приезд в Александрову слободу.

Гордый петербуржец не просто не выдерживает приземленного быта. Нарушены прежние иерархические отношения. Совсем недавно (каких-нибудь четыре месяца назад!) Мандельштам был для Цветаевой кумиром, молодым Державиным, романтическим Орленком, сильным и гордым Самозванцем. Теперь он сброшен с высот поэзии на грешную землю. Его роль теперь – роль шута, паяца, юродивого.

Мандельштам уезжает столь же внезапно, как и появляется. Он едет в Крым, к Волошину, в Коктебель. Пройдет немного времени после отъезда Мандельштама в Коктебель, и Цветаева получит первое после его отъезда послание. Семихолмие Москвы, холмы Александрова, скалы Коктебеля – все соединилось. И отступило перед строчками:

Где обрывается Россия

Над морем черным и глухим...

Мандельштам предчувствовал разрыв в истории. Разорванную цепь он восстанавливал вновь переживаемым, вечным и никогда не утраченным чувством.

От монастырских косогоров

Широкий убегает луг,

Мне от владимирских просторов

Так не хотелося на юг,

Но в этой темной, деревянной

И юродивой слободе

С такой монашкою туманной

Остаться – значит, быть беде.

Целую локоть загорелый

И лба кусочек восковой.

Я знаю – он остался белый

Под смуглой прядью золотой.

Целую кисть, где от браслета

Еще белеет полоса.

Тавриды пламенное лето

Творит такие чудеса.

Как скоро ты смуглянкой стала

И к Спасу бедному пришла,

Не отрываясь, целовала,

А гордою в Москве была.

Нам остается только имя:

Чудесный звук, на долгий срок.

Прими ж ладонями моими Пересыпаемый песок.

«Не так много мне в жизни писали хороших стихов, - вспоминала Цветаева в “Истории одного посвящения”, - а главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом...»

И еще в одном она была права: «Чувство Истории – это чувство Судьбы»...

Назад || Далее