Биография Блока анализ поэмы (Блок Александр)

«Мы — дети страшных лет России.»

С началом нового, 1914 года Блок вынашивает замысел, который даст русской литературе одну из самых певучих, самых музыкальных поэм:

Я ломаю прибрежные скалы Тяжким ломом...

Я ломаю графитные скалы...

Я ломаю приморские скалы В час отлива...

Окончательный вариант придет не сразу. Для завершения «Соловьиного сада» понадобится более полутора лет. Они вместят очень многое.

В опере Жоржа Бизе «Кармен», которую давали в Театре музыкальной драмы, его поразила героиня — пронизанная огнем, волей, стихийной страстью. Блок чувствует магнетические токи, исходящие от исполнительницы главной роли актрисы Любови Александровны Андреевой-Дельмас. 14 февраля он посылает ей письмо с признанием:

«Я смотрю на Вас в “Кармен” третий раз, и волнение мое растет с каждым разом. Прекрасно знаю, что я неизбежно влюбляюсь в Вас, едва Вы появитесь на сцене. Не влюбиться в Вас, смотря на Вашу голову, на Ваше лицо, на Ваш стан, — невозможно. Я думаю, что мог бы с Вами познакомиться, думаю, что Вы позволили бы мне смотреть на Вас, что Вы знаете, может быть, мое имя.

Я — не мальчик, я знаю эту адскую музыку влюбленности, от которой стон стоит во всем Существе и которой нет никакого исхода. Думаю, что Вы очень знаете это, раз Вы так знаете Кармен (никогда ни в чем другом, да и вообще — до этого “сезона”, я Вас не видел). Ну, и я покупаю Ваши карточки, совершенно непохожие на Вас, как гимназист и больше ничего, все остальное как-то давно уже совершается в “других планах” (дурацкое выражение, к тому же Вы, вероятно, “позитивистка”, как все настоящие женщины, и думаете, что я мелю вздор), и Вы (однако продолжаю) об этом знаете тоже “в других планах”, по крайней мере, когда я на Вас смотрю, Ваше самочувствие на сцене несколько иное, чем когда меня нет... »

Он ощущает нечто подобное времени «Снежной маски». Но лирическая волна подходит к нему накатами. 27 февраля закончено одно из самых мрачных стихотворений «Голос из хора», которое он начал еще в 1910 году, полное темных пророчеств:

...Ты будешь солнце на небо звать, —

Солнце не встанет.

И крик, когда ты начнешь кричать,

Как камень, канет...

Будьте ж довольны жизнью своей,

Тише воды, ниже травы!

О, если б знали, дети, вы,

Холод и мрак грядущих дней!

Но следом накатывает другая волна, восторга, упоения и гибельной страсти:

Как океан меняет цвет,

Когда в нагроможденной туче Вдруг полыхнет мигнувший свет, —

Так сердце под грозой певучей Меняет строй, боясь вздохнуть,

И кровь бросается в ланиты,

И слезы счастья душат грудь Перед явленьем Карменситы.

Через два дня, 6 марта, в записной книжке появится запись:

«Во всяком произведении искусства (даже в маленьком стихотворении) — больше не искусства, чем искусства.

Искусство — радий (очень малые количества). Оно способно радиоактировать все — самое тяжелое, самое грубое, самое натуральное: мысли, тенденции, “переживания”, чувства, быт. Радиоактированью поддается именно живое, следовательно — грубое, мертвого просветить нельзя.

...Люблю в “Онегине”, чтоб сжалось сердце от крепостного права. Люблю деревянный квадратный чан для собирания дождевой воды на крыше над аптечкой возле Plaza de Toros в Севилье (Музыкальная драма “Кармен”). Меня не развлекают, а мне помогают мелочи (кресла, уюты, вещи) в чеховских пьесах (и в “Кармен”, например, тоже)...»

Стихи цикла «Кармен», эта яркая творческая вспышка в марте 1914, рождаются не из искусства, но приходят как вестники «из других планов». Блок робеет знакомиться с актрисой. Его волнует каждый ее жест и «песня... нежных плеч». Он, глядя на нее издали, провожает глазами, стоит у дверей ее дома и не решается шагнуть далее. Он похож на влюбленного подростка, которого волнует каждое Ее приближение. 28 марта они наконец знакомятся. В этот день родилось стихотворение «Ты — как отзвук забытого гимна...», ритмом и мелодией подобное эху еще не законченного «Соловьиного сада»:

... И проходишь ты в думах и грезах,

Как царица блаженных времен,

С головой, утопающей в розах,

Погруженная в сказочный сон.

Спишь, змеею склубясь прихотливой,

Спишь в дурмане и видишь во сне Даль морскую и берег счастливый,

И мечту, недоступную мне...

31 марта написано последнее стихотворение цикла. С апреля по начало июня Блок и Дельмас почти неразлучны. С расставанием снова приходит апатия.

Но в воздухе уже слышна тревога. Еще 28 февраля Блок заносит в записную книжку: «Пахнет войной». Его любовное переживание этого года стало предвестником иных событий. Все разрешилось 19 июля 1914. В этот день Россия вступила в войну с Германией, которая впоследствии будет названа Первой мировой. Лето 1914 уже совершенно отчетливо прочертило границу между мрачным прошлым и жутким будущим.

1 сентября Блок написал одно из вершинных своих стихотворений. Простое и страшное:

Петроградское небо мутилось дождем,

На войну уходил эшелон...

Редкая точность деталей. Будни военного времени:

И, садясь, запевали Варяга одни,

А другие — не в лад — Ермака,

И кричали ура, и шутили они,

И тихонько крестилась рука.

И жуткая тревога. Она единым порывом входит в душу сквозь совершенно реальную картину:

Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,

Раскачнувшись, фонарь замигал,

И под черною тучей веселый горнист Заиграл к отправленью сигнал.

В последние две строки провидец Блок сумел вместить всю грядущую русскую историю: ничего не подозревает «веселый горнист», но за «черной тучей», над ним нависшей, знак катастрофических перемен, переворотов самых основ жизни. За горнистом, сыгравшим «к отправленью сигнал», Россия, шагнувшая в войну. И шаг этот роковой. В следующей строфе уже явственно всплывает общее щемящее чувство прощания:

И военною славой заплакал рожок,

Наполняя тревогой сердца.

Громыханье колес и охрипший свисток Заглушило ура без конца.

Но если для людей, заполнивших эшелон, — это только прощание с родными и близкими, их тревога обычна для военного времени, то для поэта за нею большее, куда более страшное. Прошлое России ушло бесповоротно. Навсегда. И хотя поэт пытается заглушить свои чувства: «нам не было грустно, нам не было жаль», в последних строчках, где «пожар», «гром орудий», «топот коней» и самое страшное, ранее не бывалое ни в одной войне, — «отравленный пар» (т. е. ядовитые газы) «с галицийских кровавых полей», будущее встает перед ним немым вопросом. Тревогу за будущее родины лишь подчеркивает многоточие, завершающее стихотворение.

Чувство надвигающейся гибели с редкой отчетливостью и той особой точностью, когда поэт говорит за целое поколение, Блок выразил в знаменитом стихотворении, написанном через неделю после начала войны:

Рожденные в года глухие Пути не помнят своего.

Мы — дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы —

Кровавый отсвет в лицах есть...

Каждый стих поражал современников абсолютной точностью найденной формулы. Многие, очень многие воспринимали это стихотворение, как рассказ о своей собственной судьбе.

сентября Любовь Дмитриевна уезжает на фронт, где будет самоотверженно работать сестрой милосердия в военно-полевом госпитале. Вслед за воодушевлением первых дней войны на поэта опять нахлынула тоска. Он спасается работой, готовит к изданию стихотворения Аполлона Григорьева, к тому времени забытого поэта; посещает библиотеки. Работает методично и уверенно. Но за внешней исправностью — гибельный разгул и в стихах Григорьева, и самого Блока. Тут затрепетала все та же страстная цыганская струна. Любимый Блоком цикл Григорьева «Борьба» дал русской литературе строки, которые кажутся безымянными и вечными словами цыганского романса:

Две гитары за стеной Жалобно заныли.

Сердцу памятный напев:

Милый, это ты ли?..

В январе 1915 поэт завершает вступительную статью к этому изданию: «Судьба Аполлона Григорьева». За некоторыми строками автобиографический трепет: «В судьбе Григорьева, сколь она ни «человечна» (в дурном смысле слова), все-таки вздрагивают отсветы Мировой Души... »

Весь 1915 год прошел в литературной работе. Блок чувствует себя не у дел, мучается тем, что в общей беде военных лет он не ощутил себя нужным человеком.

27 мая увидела свет его книга «Стихи о России». Почти полностью она войдет в раздел «Родина» третьей книги стихов. Своей поэтической мощью и глубинной правдой книга поразила людей, не имевших между собой ничего общего. Она заставила по-другому посмотреть на Блока М. Горького. Она же заставила декадента Георгия Иванова, поэта с огромным, но пока еще далеким будущим, произнести в своем отклике вещие слова:

«Мы и не подозревали, читая в каталогах об этой маленькой книжке «военных» стихов, что на серой бумаге, в грошовом издании, нас ожидает книга из числа тех, которые сами собой заучиваются наизусть, чьими страницами можно дышать, как воздухом... »

(1918) октября 1915 Блок заканчивает поэму «Соловьиный сад». Она будет опубликована 25 декабря в газете «Русское слово», второй раз — 28 ноября 1917 в «Воле народа». Но замечена будет лишь после того, как выйдет отдельной книжкой в июле 1918. К тому времени шедевр Блока будет настолько неизвестен, что «Соловьиный сад» примут за новое произведение, преодолевшее поэму «Двенадцать».

«Соловьиный сад» — тайный рассказ о своем поэтическом пути. Сюжет поэмы заставляет вспомнить легенды, в которых земной герой попадает в мир небожителей. Человек, знавший настоящую жизнь, изнурительный труд:

Я ломаю слоистые скалы В час отлива на илистом дне,

И таскает осел мои усталый Их куски на мохнатой спине... —

оказывается в зачарованном месте, в саду, где его ждут соловьи, розы, любовь. Сюда не доходят земные тревоги, жизнь в волшебном саду не знает забот и печалей, кажется, что и само время здесь остановилось. И все же что-то томит героя, до него долетает дальний крик осла. Он вспоминает о прежней жизни, покидает соловьиный сад. Но прошлое ушло безвозвратно:

Где же дом? — И скользящей ногою Спотыкаюсь о брошенный лом,

Тяжкий, ржавый, под черной скалою Затянувшийся мокрым песком...

Место же героя — занято другим:

А с тропинки, протоптанной мною,

Там, где хижина прежде была,

Стал спускаться рабочий с киркою,

Погоняя чужого осла.

С первых же строк поэма завораживает своей музыкой. Нежный, перетекающий из слова в слово звук «л» (ровный звук волн и влажный воздух) перебивался стучащими «ст» и «ск» (звук кирки, бьющей в «слоистые скалы»). Поющие, перекатывающиеся звуки поэмы напоминали соловьиные трели, усиливая ощущение магического плена в соловьином саду. Но герой Блока не может уйти от земных тревог навсегда и погрузиться в забвение:

Пусть укрыла от дольнего горя Утонувшая в розах стена, —

Заглушить рокотание моря Соловьиная песнь не вольна!

И вступившая в пенье тревога Рокот волн до меня донесла...

Вдруг — виденье: большая дорога И усталая поступь осла...

Уже XIX век уводил русских поэтов от обычного человеческого счастья, но еще оставлял надежду на творческое одиночество, что с предельной точностью выразил Пушкин:

На свете счастья нет,

Но есть покой и воля...

Начало XX века отняло у человека всякую надежду на покой. На недолгое время еще оставалась возможность проявить свою волю — уйти от плена «Соловьиного сада» в неизбежность. К концу 1910-х и началу 1920-х, то есть к концу жизни, Блок почувствует, что и воли у человека больше нет, и в стихах «Пушкинскому дому» скажжет о «тайной свободе» — последнем пристанище поэта. Но прежде чем произнести эти слова, нужно было впустить в свою поэзию и заново пережить трагедию русской истории.

1916 год проходит в новых попытках Московского Художественного театра поставить «Розу и Крест». Блок едет в Москву, участвует в репетициях, но постановка опять затягивается. Второе издание трехтомного собрания стихотворений и книги «Театр», вышедшее весной, разошлось невероятно быстро. Сам же поэт, уставший от ощущения своей ненужности, полагает, что писать стихи ему больше не следует, он «слишком» это умеет. «Надо еще измениться (или чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать материал».

В 1916 Блок пишет последние стихи перед новой полосой молчания. Среди них хрестоматийные: «Превратила все в шутку сначала...», «Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух...», «Коршун». Последнее — одно из самых пронзительных слов о России:

...Идут века, шумит война,

Встает мятеж, горят деревни,

А ты всё та ж, моя страна,

В красе заплаканной и древней. —

Доколе матери тужить?

Доколе коршуну кружить?

7 июля Блок призван в действующую армию. Он зачислен табельщиком в инженерно-строительную дружину.

Армейская жизнь, простая и «внятная», чем-то даже нравится Блоку. Но сами впечатления от войны тягостные. В статью 1918 «Интеллигенция и революция» войдут его воспоминания об этом времени:

«Болота, болота, болота; поросшие травой или занесенные снегом; на западе — унылый немецкий прожектор — шарит — из ночи в ночь; в солнечный день появляется немецкий фоккер; он упрямо летит одной и той же дорожкой; точно в самом небе можно протоптать и загадить дорожку; вокруг него разбегаются дымки; белые, серые, красноватые (это мы его обстреливаем, почти никогда не попадая; так же, как и немцы — нас); фоккер стесняется, колеблется, но старается держаться своей поганой дорожки; иной раз методически сбросит бомбу; значит, место, куда он целит, истыкано на карте десятками рук немецких штабных; бомба упадет иногда — на кладбище, иногда — на стадо скотов, иногда — на стадо людей; а чаще, конечно, в болото; это — тысячи народных рублей в болоте.

Люди глазеют на все это, изнывая от скуки, пропадая от безделья; сюда уже успели перетащить всю гнусность довоенных квартир: измены, картеж, пьянство, ссоры, сплетни.

Европа сошла с ума: цвет человечества, цвет интеллигенции сидит годами в болоте, сидит с убеждением (не символ ли это?) на узенькой тысячеверстной полоске, которая называется «фронт»... »

Февральскую революцию Блок принял с воодушевлением. Получив отпуск, он прибыл в Петроград. В расположение своей части он больше не вернулся. 8 мая его назначают редактором Чрезвычайной следственной комиссии при Временном правительстве, которая занята расследованием деятельности царских сановников и министров. Блок присутствует во время допросов, его записные книжки полнятся характеристиками. Все эти материалы лягут в основу его большого очерка, написанного намеренно сухо, «Последние дни императорской власти». (Впервые под названием «Последние дни старого режима» эта книга выйдет в 1919).

Год 1917 для Блока — начало иной, непривычной жизни. Попытка обновить страну порождает множество комитетов, комиссий, совещаний. Блок получает множество приглашений. После октября 1917 это существование во всевозможных объединениях и организациях станет делом уже обычным.

Блок предчувствует новый излом истории. И это ощущение надвигающихся перемен окончательно отдаляет его от бывших литературных друзей.

Накануне октябрьских событий, перевернувших историю России, известный эсер Савинков пытается создать антибольшевистскую газету. Питерская литературная интеллигенция готова ее поддержать. Зинаида Гиппиус зовет видных писателей прийти на первое собрание. Когда она с тем же обратилась к Блоку, сначала услышала паузу. Затем: «Нет. Я, должно быть, не приду... Я в такой газете не могу участвовать...»

Она обескуражена. Задает вопрос, который ей самой кажется нелепым: «Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли?»

И прямодушный Блок отвечает открыто и честно: «Да, если хотите, я скорее с большевиками».

Когда в начале ноября новые хозяева России созовут в Смольном представителей литературно-художественной интеллигенции, готовой сотрудничать с советской властью, Блок будет одним из первых, кто откликнется на этот призыв. Он был полон надежд на великое обновление России.

Назад || Далее