Биография Толстого Школа Европы и Ясной Поляны (Толстой Лев Н.)

Изменить жизнь с помощью «семейного счастья» не удалось.

Продолжать жизнь так, как она текла сама собою, Толстой не мог.

Спасение было в деятельности. Толстой вернулся к своей мечте: задумал возродить в Ясной Поляне школу, которую пытался открыть еще по выходе из университета. Чтобы подробнее ознакомиться с постановкой школьного дела в Европе, он решил совершить еще одно заграничное путешествие.

В это время обострился туберкулез у брата Николая. Врачи послали его лечиться за границу, и Лев Николаевич с сестрой Марьей поехали следом за братом, здоровье которого ухудшалось с каждым днем.

12 августа 1860 года в Киссингене Лев Николаевич увидел брата и записал в дневнике:

«Положение Николеньки ужасно. Страшно умен. Ясен. И желание жить. А энергии жизни нет».

Марья Николаевна повезла больного брата на юг Франции; Лев Николаевич путешествовал один.

Он осматривал немецкие школы, встречался с педагогами и учеными. Не все ему нравилось. После посещения одной из школ записал:

«Ужасно. Молитва за короля, побои, все наизусть, испуганные, изуродованные дети».

Наблюдал труд сельскохозяйственных рабочих:

«Поденщики работают меньше, чем вдвое меньше наших баб, и 20 копеек в день. Невежество, нищета, лень, слабость».

Брата с сестрой он нагнал в Зодене, откуда все вместе поехали в курортный городок для легочных больных Гиер. Надежды на выздоровление Николая уже не было. 20 сентября 1860 года он умер.

Смерть горячо любимого брата потрясла Льва Николаевича. На его глазах закончилась жизнь самого умного, благородного человека из всех, кого он только знал.

«К чему все, когда завтра начнутся муки смерти со всею мерзостию подлости, лжи, само- обманывания и кончатся ничтожеством, нулем для себя. Забавная штучка»

— в этой дневниковой записи чувствуется, как болезненно обострены были нервы у Тол-стого в то время.

С лица Николая Николаевича сняли маску. Лев Николаевич заказал бюст брата, который всегда будет стоять в яснополянском доме.

После потери брата Толстой сел дописывать «Казаков», навсегда отбирая у смерти ту жизнь, которую они с Николаем видели на Кавказе. Горе он успокаивал работой.

«Скоро месяц, что Николенька умер. Страшно оторвало меня от жизни это событие... Николень- кина смерть — самое сильное впечатление в моей жизни. Нерешительность, праздность, тоска, мысль о смерти. Надо выйти из этого. Одно средство: усилие над собой, чтоб работать... Дописать первую главу до обеда».

Всю осень и зиму Толстой путешествовал по Италии, Франции — собирал книги по педагогике, посещал школы, фабрики, при которых были устроены школы для рабочих. Он писал в одном из писем, что главная цель его заграничной поездки состоит в том, «чтобы никто не смел в России указывать по педагогии на чужие края и чтобы быть на уровне всего, что сделано по этой части».

В конце февраля Толстой приехал в Лондон, где познакомился с Герценом и Огаревым. С Герценом виделся почти каждый день, он заинтересовал Толстого «своей личностью». Удивительны их отзывы друг о друге: в то время как Толстой восхищался глубиной и блеском мыслей Герцена, тот отмечал в Толстом прежде всего добродушие и впечатлительность. Толстой часто впоследствии вспоминал запавшие ему в душу слова Герцена:

«Когда бы все люди захотели вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя, вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать — как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества».

Обратный путь Толстого в Россию был неторопливым — с посещением Голландии, Бельгии, Германии. Во всех городах писатель неустанно посещал школы, покупал необходимые книги, физические и математические приборы, которые пригодятся в яснополянской школе.

В Брюсселе Толстой, по рекомендации Герцена, встретился с Прудоном. Он так пересказывал свой разговор со знаменитым философом:

«Насколько можно судить издали, в русском обществе проявилось сейчас сознание того, что без образования народа никакое государственное устройство не может быть прочно. — Прудон вскочил и прошелся по комнате. — Ежели это правда, - сказал он мне, как будто с завистью, - вам, русским, принадлежит будущность».

В апреле 1861 года Толстой вернулся в Россию.

«Я везу с собой столько впечатлений и столько знаний, что мне придется долго работать, чтобы разместить все это в порядке в моей голове».

Прибыв в Петербург, писатель сразу же отправился на прием к министру народного просвещения, изложил ему свои взгляды на сущность образования и подал прошение об издании журнала «Ясная Поляна». Журнал предполагалось издавать двумя ежемесячными выпусками. Первый выпуск должен был содержать педагогические статьи, второй — материал для детского чтения «Книжки Ясной Поляны». Издание журнала было разрешено.

Вернувшись в Ясную Поляну, Толстой собрал крестьян и прочел им Положение 19 февраля об отмене крепостного права. Своим крестьянам он дал самый большой надел земли в собственность, допускавшийся по закону в данной местности. Одновременно Толстой объявил о возобновлении занятий в крестьянской школе. Первая лекция, которую он подготовил для школьников, была посвящена истории и называлась «Школа прекрасного». Занятия проходили прямо в яблоневом саду: погода стояла теплая, а флигель, в котором предполагалось разместить школу, перестраивался.

Толстой готовил и проводил все занятия сам — по физике, истории, словесности. Он писал в письме к А. А. Толстой: «Моя школа идет отлично».

Учителей Тульской гимназии Толстой пригласил в Ясную Поляну и предложил им участвовать в его педагогическом журнале «Ясная Поляна». Для преподавания в школе были приглашены одиннадцать студентов.

В это же время Тульский губернатор назначил Толстого мировым посредником Крапивенского уезда в разрешении спорных вопросов между помещиками и крестьянами. По тому, как местное дворянство было недовольно деятельностью графа Толстого, можно судить о том, что в решении спорных вопросов он всегда держал сторону крестьян. «Используя служебное положение», он заботился и о том, чтобы в уезде как можно шире открывались школы. Это не везде приветствовалось помещиками, так как после Закона 19 февраля они были полностью заняты тем, чтобы выгоднее для себя решить земельный вопрос. Уездный предводитель дворянства докладывал начальству о «несочувствии крапивенского дворянства к графу Толстому по распоряжениям его в собственном его хозяйстве». Сам же Толстой считал, что «посредничество дало мало матерьялов, а поссорило меня со всеми помещиками окончательно и расстроило здоровье».

К этому времени относится один важный эпизод в отношениях Толстого с Тургеневым, которые всегда были неровными и порой натянутыми. Их дружба была странной: они то тянулись друг к другу, как разнополюсные магниты, то отталкивались, как однополюсные. К тому же между Тургеневым и сестрой Толстого Марьей Николаевной был роман, а Лев Николаевич считал, что счастье сестры с этим человеком невозможно. Тургенев, по мнению Толстого, не любил, а любил любить, оставаясь при этом неискренним.

В мае 1861 года Лев Николаевич приехал к Тургеневу в Спасское-Лутовиново, чтобы слушать в рукописи роман «Отцы и дети». Во время чтения Толстой — то ли от усталости после дороги, то ли оттого, что роман не заинтересовал его, заснул. Но не это обстоятельство, вполне достаточное для ссоры, послужило ее поводом. Толстой с Тургеневым поехали к Фету, и там, за завтраком, Тургенев похвастался благотворительностью своей дочери, которая собирала у крестьян ветхую одежду для починки. Толстой резко высказался о фальши и неискренности такой деятельности. Тургенев, не владея собой, воскликнул, что если Толстой будет говорить в таком же тоне, то он даст ему «в рожу». Толстой уехал и послал Тургеневу письмо с вызовом на дуэль.

Фет предпринял попытки к примирению соперников, и, благодаря его стараниям, до дуэли дело не дошло. Писатели формально объяснились, но по существу — разошлись. Толстой записал в дневнике:

«Замечательная ссора с Тургеневым, окончательная — он подлец совершенный, но я думаю, что со временем не выдержу и прощу его».

Очень точно передал сущность отношений Толстого и Тургенева Боткин:

«Я думаю, что в сущности у Толстого страстно любящая душа и он хотел бы любить Тургенева со всею горячностью, но, к несчастью, его порывчатое чувство встречает одно кроткое, добродушное равнодушие. С этим он никак не может помириться».

Писатели помирились только в 1878 году, искренне сожалея о нелепости происшедшей между ними ссоры.

Толстой много сил отдавал школе, изданию журнала «Ясная Поляна». За студентами, которые преподавали в Ясной, Третье отделение установило надзор, так как в России в то время происходили студенческие волнения. Должность мирового посредника приносила Толстому много хлопот; от переживаний расшатались нервы. В апреле 1862 года он оставил эту должность «по болезни». В своей «Исповеди» Толстой написал, что тогда «заболел больше духовно, чем физически».

Стала вдруг явной угроза туберкулеза — наследственной болезни, от которой умерли братья Дмитрий и Николай. Было решено поехать в башкирские степи на кумыс: это считалось действенным средством против туберкулеза.

Незадолго до отъезда, как это часто бывало с Толстым во время душевного неспокойствия, он проиграл в карты крупную сумму. Чтобы поправить свое материальное положение, он занял у Каткова, издателя журнала «Русский вестник», тысячу рублей с обязательством предоставить журналу в счет долга «кавказский роман». Речь шла о повести «Казаки».

Нет худа без добра, говорит русская пословица. Если бы не карточный проигрыш, сколько бы еще времени писал свою повесть (а она и без того писалась десять лет!) Лев Николаевич — кто знает? Толстой сам признавался, что мог бы писать ее всю жизнь, время от времени возвращаясь к ней. Сообщая Боткину о своем проигрыше и о займе у Каткова под «кавказский роман», Толстой писал:

«Подумавши здраво, очень рад, ибо иначе роман бы этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и употребился бы на оклейку окон».

12 мая 1862 года Толстой вместе со своими учениками Василием Морозовым и Егором Черновым и слугой Ореховым выехал из Ясной Поляны в самарские степи на кумыс. Лев Николаевич шутил:

«Не буду ни газет, ни писем получать, забуду, что такое книга, буду валяться на солнце брюхом вверх, пить кумыс да баранину жрать, сам в барана обращусь, вот тогда выздоровлю!»

Ехали две недели — через Москву, Казань, Самару. Из Самары последние 130 верст до башкирского кочевья Каралык добирались на лошадях. «Путешествие я сделал прекрасное. Места мне очень нравятся», - сообщал Толстой Т. Ергольской.

В Каралыке он стал пить кумыс. Вместе со своими спутниками жил в большой белой юрте, много ездил на лошади по степи, плавал в холодных башкирских реках, по ночам смотрел на ясные звезды на просторном, как сама здешняя степь, небе.

Кашель прекратился — призрак смерти от чахотки, которая унесла братьев, отступил. Лев Николаевич успокоился, стал больше работать. Мысли его вернулись к делам, оставленным в Ясной Поляне — школе, изданию журнала. Он не получал писем из дома больше месяца. Наконец, пришло письмо от тетушки А.А. Толстой. Кроме беспокойства о здоровье Льва Николаевича, она высказывала беспокойство и по другим причинам, о которых не могла говорить в письме. «Нам во что бы то ни стало надо увидеться этой осенью», - писала она. По-видимому, тетушка догадывалась, что переписка Толстого к тому времени уже была под надзором полиции, как и вся деятельность Льва Николаевича.

К студентам, которые преподавали в яснополянской школе, были приставлены сыщики. Агенты полиции переусердствовали в своем рвении, доложив начальству о запрещенном характере их деятельности. В то время всякая студенческая группа рассматривалась как рассадник революционного вольнодумства. С одобрения самого царя Александра II шеф жандармов князь В.А. Долгоруков дал предписание «сделать надлежащее дознание, и если по оному откроется что-либо противузаконное, передать виновных в распоряжение полиции».

— и 7 июля 1862 года в Ясной Поляне жандармы во главе с полковником Дурново произвели обыск: взломали полы в конюшне, закидывали невода в пруд. Обыск был сделан и еще в двух толстовских школах — в селе Колпне и в селе Кривцове. Искали подпольную типографию, запрещенную литературу. Жандармами была прочитана переписка Толстого, просмотрена вся его библиотека. Ничего подозрительного, кроме двух выписок из Герцена у одного из студентов, не нашли.

Горничная Ергольской Дуняша успела вынести из толстовского кабинета портфель с несколькими запрещенными книгами и карточками Герцена и Огарева, подаренными Толстому в Лондоне. Портфель был выброшен в канаву; таким образом были спрятаны единственные улики.

Поправив свое здоровье, в июле Толстой покинул башкирские степи. В Москве он узнал об обыске в Ясной Поляне. Негодованию его не было предела. Он опасался, что его школьная деятельность испорчена в глазах крестьян по глупейшему недоразумению, допущенному жандармами.

«Ежели бы можно было уйти куда-нибудь от этих разбойников с вымытыми душистым мылом щеками и руками, которые приветливо улыбаются... не видать всю мерзость житейского разврата — напыщенного, самодовольного и в эполетах и кринолинах», -

писал он А. А. Толстой по поводу обыска.

Толстой решил обратиться к царю, чтобы «получить такое же гласное удовлетворение, как и оскорбление». Задевающий дворянскую честь обыск в родительском доме настолько потряс Льва Николаевича, что он стал подумывать об отъезде за границу — так же, как и Герцен. Но Толстой ощущал себя не революционером, а свободным человеком, оскорбленным в правах.

«К Герцену я не поеду. Герцен сам по себе, я сам по себе. Я и прятаться не стану, я громко объявлю, что продаю именья, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой вперед, что меня, и сестру, и мать не скуют и не высекут, — я уеду», -

писал он.

Лев Николаевич обратился к царю с письмом по поводу обыска, чтобы узнать, «кого упрекать во всем случившемся, чтобы были ежели не наказаны, то обличены виновные». Через месяц шеф жандармов через тульского губернатора сообщил в ответ на письмо Толстого: хотя некоторые из проживающих у него лиц «и оказались не имеющими для жительства законных видов, а у одного хранились запрещенные сочинения, его величеству благоугодно, чтобы помянутая мера (то есть обыск) не имела собственно для графа Толстого никаких последствий».

Прямых извинений за жандармскую тупость не последовало. Неизвестно, как завершил бы Толстой всю эту историю, если бы не перемены в его личной жизни. Он писал о себе:

«Я, старый, беззубый дурак, влюбился. Да. Я написал это слово и не знаю, правду ли я сказал и так ли я сказал».

Назад || Далее