Биография Горького Тема России в творчестве и прозе (Горький Максим)

В середине прошлого века Ф. Тютчев вместо проблемы «Россия и Революция» предложил антитезу «Россия или Революция». Так именно понял Чаадаев смысл тютчевского трактата «Россия и Революция», написанного в связи с европейскими волнениями 1848 года.

«Как Вы очень правильно заметили, - писал он Тютчеву, - борьба, в самом деле, идет лишь между революцией и Россией: лучше невозможно охарактеризовать современный вопрос».

Одна из антитез публицистических и художественных выступлений Горького в период с 1905 по 1917 годы — тема революции и русского бунта. Еще во время первой русской революции (1905-1907), когда основы монархии впервые всерьез дрогнули, мечта о «коллективном разуме» в сознании Горького вступила в конфликт с ощущением возмущенной русской «почвы», на которой покоилась монархия и где предстояло осуществиться новому строю. В отличие от Горького, русский народ не был «социальным идеалистом».

Семена «разумного, доброго, вечного», которые щедрой рукой сеяла русская интеллигенция, падали на малознакомую этой интеллигенции «почву». Когда «почва» наконец зашевелилась, в ней разом обнажились многочисленные трещины и изломы; и эти трещины даже отдаленно не напоминали логическую линию, какую представлял горьковский «социальный идеализм».

«Рабы! Рабы!» - кричит кто-то в конце очерка Горького «9 января». Это сердитый голос самого автора. В этом плане В. Короленко оказался мудрее неисправимого романтика Горького. Когда после Манифеста 17 октября 1905 года он столкнулся с проявлением массовой психологии, выразившимся в погромах в городах и «грабежах» в деревне, в письме к Н. Анненскому Короленко писал:

«Какая тут к черту республика! Вырабатывать в народе привычки элементарной гражданственности и самоуправления — огромная работа, и надолго».

Эмоциональный фон горьковских выступлений 1905-1917 годов — осуждение, если не проклятие! Он осуждает интеллигенцию за незнание народной стихии, революционеров — за сектантство и раскол, выразившийся в междоусобной борьбе различных партий. Он осуждает народ за его нежелание понять интеллигенцию, за его косность и пассивность в вопросах общественной жизни. Он ищет возможную точку примирения этих сил и находит ее все в том же Человеке и его Разуме. Нужно, чтобы массами овладела вера в Человека и безграничные возможности Разума. Необходимо, чтобы интеллигенция осознала себя частью народного коллектива, выразительницей его чаяний. Одновременно в «Разрушении личности» и «Истории русской литературы» Горький писал, что русский интеллигент не знает народа, что «недостаток своих знаний он пытается скрыть яростной защитой их и — отсюда развивается сектантство, нетерпимость, фракционность».

Если единение состоится, тогда произойдет «чудо»: вспыхнет электрическая искра всеобщего «социального идеализма» на благо культурного строительства России. Жизнь станет «сказочно прекрасной»! Если же нет? Неистовый, раскольничий дух пронизывает горьковскую публицистику 1905-1917 годов (затем изданную отдельной книгой). Главный вопрос — о России, о русском национальном характере. В отношении Горького к этим вопросам отразились его «две души», как точно заметил Д. Мережковский. Его статья «Не святая Русь» о повести «Детство» имела подзаголовок «Религия Горького».

Мережковский обнаружил в повести «Детство» связь судьбы Горького с исторической трагедией России. Согласно Мережковскому, трагедия России заключена в том, что в ее национальной душе присутствуют два начала — западное и восточное. Западное начало он нашел в образе Дедушки; восточное — в образе Бабушки. Мережковский нарочно обозначил этих героев автобиографической повести Горького с большой буквы, подчеркнув их символическое значение. По мнению Мережковского, «две души» России генетически перешли к самому Горькому. В него равноправно влились два сознания — дедушкино и бабушкино. Поэтому сердцем любя Бабушку — смиренную и вольную, святую и еретицу, — он умом предпочел Дедушку, находя в нем воплощение практической воли.

«Бабушка делает Россию безмерною, - писал Мережковский; - Дедушка мерит ее, копит, “собирает”, может быть, в страшный кулак; но без него она развалилась бы, расползлась бы, как опара из квашни. И вообще, если бы в России была одна Бабушка без Дедушки, то не печенеги, половцы, монголы, немцы, а своя родная тля заела бы живьем “Святую Русь”.

Эта мысль автора во многом подтверждается судьбой писателя. Не отсюда ли источник противоречия между Горьким-художником и Горьким-публицистом?

России он посвятил самые вдохновенные страницы прозы. Русь грешная, вольная, «окаянная» пленяла воображение писателя от «босяцких» рассказов до цикла «По Руси» (1912-1917), повестей «Исповедь», «Лето» (1908-1909), «Городок Окуров» (1909), «Жизнь Матвея Кожемякина» (1910).

После поражения первой русской революции он на долгое время отходит от прямой политической борьбы и поселяется на Капри, поддерживая связь с внешним миром через многочисленных гостей: от Ленина до Л. Андреева. Это был один из самых плодотворных периодов творчества Горького, вплоть до его возвращения в Россию перед началом Первой мировой войны.

Поражение русской революции 1905-1907 годов тяжело отозвалось на восприятии Горьким современной русской действительности и, в частности, на его отношении к современной литературе. Он с тревогой наблюдал послереволюционное изменение «самого типа русского писателя».

«Не творчество писателя, а его личность была выдвинута на первый план. Сообщения о творческих замыслах уступили место пространным обсуждениям личного поведения литераторов; газеты развлекали обывателей хроникой происшествий, интервью, ответами “знаменитых” на многочисленные и часто пошлые анкеты».

«Несомненно, что даже и крупные литераторы находятся в сильном подчинении подленьким интересам все растущей уличной прессы и вольно или невольно служат ей, непоправимо компрометируя себя в глазах читателя-демократа — самого ценного читателя в стране», - писал Горький в статье «О современности».

Этой «литературе» он старается противопоставить «этический аристократизм» собственного творчества. В повестях «Лето», «Городок Окуров», «Жизнь Матвея Кожемякина» Горький не оставляет попыток решить тему «Россия и революция», заявленную в публицистике 1905-1916. По мнению исследователя, повесть «Лето» «должна была дать исторически обоснованную догадку о том, что же теперь «думает» усмиренный силой русский мужик». Эта же тема отразилась и в «окуровском цикле». Автор пытается разобраться, почему революция в России неизменно оборачивается бунтом «бессмысленным и беспощадным», почему вековечное выяснение «обид» (мужика на барина, народа на интеллигенцию) не ведет к позитивному социальному результату.

Как художник и публицист, Горький этого времени во многом полемизирует с Буниным, с его темой «деревни». Главную опасность он видит не в деревенской, а в мещанской среде с ее патологической косностью и нежеланием проникаться новыми социальными идеями. В то же время изображение мещанской среды в творчестве Горького приобретает «летописный» характер, что позволяет дать исключительно подробную и внушительную панораму жизни уездной России.

В творчестве Горького этого периода особую роль играют лесковские традиции. Как и Н. Лесков, он изображает «не святую Русь» в ее органическом великолепии. Можно подумать, что эта бесконечная вереница характеров внутренне ничем не связана, что Горький — всего лишь очеркист или «бытовик», как он сам любил себя называть.

Это ошибка. Как художник, Горький «каприйского» периода исполнен высокой поэзии. Он, может быть, бессознательно протестовал против расхожего определения «бедная Россия», рисуя богатство нации в лицах.

«Чем знаменита, чем прекрасна нация? - писал русский мыслитель К.Н. Леонтьев. - Не одними железными дорогами, не всемирно-удобными учреждениями. Лучшее украшение нации — лица, богатые дарованием и самобытностью».

На первый взгляд, в это время «всечеловеческий» элемент в прозе писателя отступает перед «национальным». Тема России заботит его больше темы Человека. Но этот взгляд во многом обманчив. Национальные характеры интересуют Горького прежде всего как загадочные и порой непостижимые проявления человеческой индивидуальности. Человек как творение — вот что в первую очередь важно для него. Безусловно, в это время творчество Горького напрочь теряет абстрактный оттенок, который чувствовался в раннем творчестве и вызывал порой справедливые замечания Чехова, Толстого, Короленко, Михайловского. Но в целом внутренняя идеология творчества остается прежней: русские характеры волнуют Горького не только и не столько сами по себе, но как выражение (и положительное, и отрицательное) одной из граней всечеловеческого единства.

С этой точки зрения интересно также оценить драматургию Горького периода с 1907 по 1917 год («Последние», «Чудаки», «Встреча», «Васса Железнова» (первый вариант), «Фальшивая монета», «Зыковы», «Старик»). В отличие от ранних пьес (особенно драмы «На дне»), они не вызвали широкого интереса публики и критики. Тем не менее критика признавала, что пьесы не лишены «живого и современного интереса... как кусок, вырванный из нашей современной действительности, вырванный притом же рукою чуткого и мыслящего наблюдателя».

О действующих лицах «Чудаков» писали: «Что за дивная женщина Елена! Какой размашистый, безалаберный, одаренный и живой этот Мастаков, этот русский художник перекати-поле...» Прежде всего внимание читателей и зрителей привлекала не столько идейная сторона пьес, как это было с ранней драматургией Горького (от «Мещан» и «На дне» до цикла пьес об интеллигенции и «Врагов»), сколько неповторимая галерея характеров, будто перешагнувших из жизни на сцену.

Легко заметить, при всей близости автора к изображаемым людям во взгляде его есть некоторая отстраненность художника от предмета описания. Образ «проходящего», возникающий в цикле «По Руси», как бы выступает посредником между автором и его персонажами; связывает их и в то же время разделяет. Даже взгляд мальчика Алеши на бабушку и дедушку в повести «Детство» не лишен отстраненности; он словно изучает и сравнивает их, что и позволило, например, Мережковскому оценить повесть не как автобиографию, но как символическую концепцию «не святой» Руси.

В своих английских лекциях русский князь, эмигрант Д. Мирский заметил, что авто-биография Горького — одна из самых странных в мире. Особенность художественной манеры автора состоит в том, что он меньше всего занят собственной биографией и больше обращает внимание на окружающих его людей. Они-то и есть главные персонажи этой автобиографии, а образ мемуариста — только посредник между ними и писателем.

«Эта книга о чем угодно, кроме личности самого автора. Его личность — только предлог, чтобы дать удивительную галерею портретов. Самая выдающаяся черта Горького — поразительная убедительность описаний. Он весь обращается в зрение, и читатель видит, словно живые, яркие и цельные характеры... Автобиографический цикл неизменно производит на иностранца... впечатление безнадежного мрака и пессимизма, но мы, привыкшие к менее условному и сдержанному реализму, чем реализм Джорджа Элиота, не можем разделить этого чувства. Горький — не пессимист, а если пессимист, то его пессимизм не имеет никакого отношения к его думам о России, но, скорее, к его хаотической социальной философии. Как бы то ни было, автобиографический цикл Горького показывает мир уродливым, но не безнадежным — просвещение, красота и сострадание должны спасти человечество».

Все это позволяет отнести автобиографический и национальный циклы в творчестве Горького к его главной и сквозной теме: положение человека в мире, трагедия земного существования. Недаром именно в эти годы он создает рассказ «Рождение человека», открывающий цикл «По Руси», который серьезно выделяется на фоне собственно «национальной» темы и, несомненно, носит экзистенциальный характер. Вот родился не просто ребенок, родился Человек. Что ждет его в мире? Кем он станет и кем мог бы стать?

Тема ребенка, будущего Человека, неожиданно получает трагическое разрешение в рассказе «Страсти-мордасти» (цикл «По Руси»). Вспоминая о днях своей юности, когда он работал разносчиком баварского кваса и однажды познакомился с малолетним сыном больной проститутки, обезноженным мальчиком, Горький не может скрыть простой человеческой жалости и обиды на жестокий в отношении к ребенку мир. В то же время эта жалость ему самому, видимо, представлялась бессильной (не решающей проблем), и потому рассказ завершается на пессимистической ноте: «Я быстро пошел со двора, скрипя зубами, чтобы не зареветь».

Главный персонаж рассказа «Губин» захватывает воображение читателя странностью, неповторимостью своей личности. Однако сам автор достаточно суров в отношении к нему, о чем в конце концов прямо говорит (светит «светом гнилушки»). В рассказе «Нилушка» показан народный праведник. И показан настолько художественно выразительно, что нельзя не быть захваченным глубиной этого образа. Но сам автор (в отличие от Лескова, зато вполне в согласии с Буниным) не любит народных странников, юродивых и проч., которые, по его мнению, ослабляют в народе волю к жизни, отвлекают от борьбы за достойное существование.

Ему ближе еретики, а не праведники. Подобная «сшибка» художественного и публи-цистического элементов постоянно встречается в произведениях писателя 1905-1917 годов и наглядно свидетельствует о глубоком противоречии между Горьким-художником и Горьким-публицистом.

Горький-публицист смотрел на Россию строгим и часто осуждающим взглядом, ибо особенности русского национального характера плохо вписывались в идею «коллективного разума», который он принимает как единственный мировоззренческий догмат.

По мнению Горького, «русский человек всегда ищет хозяина, кто бы командовал им извне, а ежели он перерос это рабье стремление, так ищет хомута, который надевает себе изнутри на душу, стремясь опять-таки не дать свободы ни уму, ни сердцу».

Русский человек — прекрасный материал для художника (позже в «Заметках из дневника» Горький признает, что русский человек — это наиболее привлекательный материал для писателя), но для победы «коллективного разума» он едва ли не «вредное» явление — к такому крайнему выводу иногда приходит Горький в публицистике.

В декабре 1915 года в журнале «Летопись», возглавляемом писателем, появилась его статья «Две души», целиком посвященная теме русского национального характера.

«У нас, русских, две души, - писал он, - одна от кочевника-монгола, мечтателя, мистика, лентяя... а рядом с этой бессильной душой живет душа славянина, она может вспыхнуть красиво и ярко, но недолго горит, быстро угасая...» Восток погубит Россию, только Запад может ее спасти! Поэтому «нам нужно бороться с азиатскими настроениями в нашей психике, нам нужно лечиться от пессимизма, — он постыден для молодой нации... »

Статья прозвучала подобно разорвавшейся бомбе на фоне ура-патриотических настроений, связанных с войной. В редакцию «Летописи» полетели письма, некоторые из них содержали анонимные угрозы.

«К ним было приложение, - вспоминал К. Чуковский, - петля из тончайшей веревки. Такая тогда установилась среди черносотенцев мода — посылать “пораженцу” Горькому петлю, чтобы он мог удавиться. Некоторые петли были щедро намылены».

Пожалуй, лучше всех оценил статью Леонид Андреев. Он заметил, что тотальная критика русской души в устах Горького звучит слишком «по-русски», не имея ничего общего с западным типом самокритики.

«Не таков Запад, не таковы его речи, не таковы и поступки... Критика, но не самоплевание и не сектантское самосожжение, движение вперед, а не верчение волчком — вот его истинный образ».

В письме к И. Шмелеву он также заметил:

«Даже трудно понять, что это, откуда могло взяться. Всякое охаяние русского народа, всякую напраслину и самую глупую обывательскую клевету он принимает, как благую истину... нет, и писать о нем не могу без раздражения, строго воспрещенного докторами. Ну его к лысому. А бороться с ним все-таки необходимо... »

Революция и эмиграция

Как и большинство писателей, Горький с восторгом встретил Февральскую революцию и крайне настороженно отнесся к революции Октябрьской. В 1917 году он демонстративно покидает ряды партии большевиков. Дальнейшие события подтвердили опасения писателя. Свое неприятие революционного террора, развязанного большевиками, он выразил в цикле страстных публицистических статей, печатавшихся в газете «Новая жизнь» и затем объединенных в книге «Несвоевременные мысли» (1918).

С 1921 года Горький находится в вынужденной эмиграции — сначала в Праге и Берлине, а затем, вплоть до 1928 года — в Сорренто (Италия).

Это время в жизни писателя отмечено снижением его политической активности и концентрацией внимания на вопросах творческих. В эмиграции написаны «Рассказы 1922-1924 гг.», повесть «Дело Артамоновых» (1924-1925), начато последнее итоговое произведение — эпопея «Жизнь Клима Самгина».

Горький неожиданно для многих начинает новые поиски себя как писателя. В письме к М. Пришвину он даже признается, что только теперь по-настоящему учится писать. Это, конечно, сильное преувеличение. Но в прозе Горького действительно появляются новые черты. Например, он начинает экспериментировать в области короткой художественной формы, стремясь к максимальной выразительности на минимальном словесном пространстве. Так возникают «Заметки из дневника», названные критиком и литера-туроведом В. Шкловским «литературой будущего». Составленная из коротких фрагментов-воспоминаний, своего рода мемуарного «сора», не пригодившегося для других про-изведений, эта книга представляет собой поразительный по живописности срез русской жизни — странной, загадочной, невообразимой...

Назад || Далее