Биография Маяковского. Война и тринадцатый апостол (Маяковский В. В.)

Отношение поэта к войне с самого начала было однозначным: бойня, во время которой «как хороший игрок раскидала шарами смерть черепа в лузы могил» («Мысли в призыв») — была ему отвратительна. Война стала для него самым выразительным проявлением ненавистной буржуазной душевной сытости, против которой были направлены все его стихи, в том числе одно из наиболее возмутивших общество — «Нате!». Но собственное участие в войне мыслилось Маяковским по-разному. Сначала он считал: «Чтобы сказать о войне — надо ее видеть», — и даже расстраивался, что его не взяли в армию по причине политической неблагонадежности.

Но по прошествии времени поэт понял, что не желает принимать участие в массовом уничтожении людей и умирать в угоду «проживающим за оргией оргию», «любящим баб да блюда» («Вам!», 1915).

На фоне бесконечных военных смертей еще отвратительнее казалось ему искусство поэтов вроде И. Северянина. Правда, спустя пятнадцать лет Маяковский признался, что многому учился у Северянина. Он восхищался талантливым северянинским словотворчеством и даже кое-что заимствовал у него.

А пока Маяковский печатал статьи о войне и искусстве, начал писать тексты для военных лубков и открыток — уже тогда его привлекал этот жанр, так полно им освоенный во время послереволюционной работы в «Окнах РОСТА».

Но главным его делом в 1914 была работа над поэмой «Облако в штанах».

Сначала Маяковский думал назвать ее «Тринадцатый апостол» — в заглавии имея в виду себя, поэта. Название «Облако в штанах» осенило его в поезде, по дороге из Саратова в Москву. Он ухаживал за попутчицей и, уверяя девушку в своей полной к ней лояльности, сказал, что будет нежным, как облако в штанах. Неожиданно найденная метафора поразила его самого, стало жаль, что такая находка разойдется изустно. Весь оставшийся путь Маяковский осторожными наводящими вопросами выяснял у девушки, не запомнила ли она его остроту. К счастью, метафора была девушкой мгновенно забыта

— и стала названием поэмы.

Борис Пастернак вспоминал Маяковского 1914 года:

«Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив,

— это не главное в нем, а главное — железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым».

В январе 1915 Маяковский переехал в Петроград, который до 1919 стал его постоянным местожительством. К тому времени он уже несколько лет не жил в семье. Маяковский до самой смерти относился к сестрам, а особенно к матери, тепло и бережно, но жизнь его проходила отдельно от них. Жилья в Петрограде у него не было, как, впрочем, и в Москве; он жил в гостиницах.

В феврале Маяковский выступил в «Бродячей собаке» с чтением стихотворения «Вам!», которое возмутило публику (в том числе и наличием нецензурного слова). Многие завсегдатаи кафе кричали, что считают теперь для себя позором приходить сюда. На эти возгласы хозяин «Бродячей собаки» Борис Пронин ответил: «И не надо», — и пригласил Маяковского прочитать у него отрывки из новой поэмы.

К весне Маяковский снял комнату в дачном местечке Куоккала, где в то время жили И. Репин и К. Чуковский. Поэму «Облако в штанах» Владимир Владимирович в буквальном смысле слова выходил: ежедневно часов по пять он шагал по берегу Финского залива, проходя по пятнадцать верст и пугая местных чухонцев странным бормотанием. Вообще же «на рифмы» поэт тратил от десяти до восемнадцати часов в сутки и почти всегда при этом бормотал... О том, как рождались образы «Облака», Маяковский написал в статье «Как делать стихи»:

«Я два дня думал над словами о нежности одинокого человека к единственной любимой.

Как он будет беречь и любить ее?

Я лег на третью ночь спать с головной болью, ничего не придумав. Ночью определение пришло.

Тело твое

буду беречь и любить,

как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережет

свою единственную ногу.

Я вскочил, полупроснувшись. В темноте обугленной спичкой записал на крышке папиросной коробки

— “единственную ногу” и заснул. Утром я часа два думал, что это за “единственная нога” записана на коробке и как она сюда попала.

Улавливаемая, но еще не уловленная за хвост рифма отравляет существование: разговариваешь, не понимая, ешь, не разбирая, и не будешь спать, почти видя летающую перед глазами рифму».

Уже сочиненные отрывки Маяковский мог не записывать: память у него была феноменальная. Однажды он поразил Чуковского тем, что во время прогулки прочитал наизусть все стихи из третьей книги Блока — страница за страницей, и в том самом порядке, в котором они были напечатаны. Он помнил наизусть даже стихи Надсона, которого всячески ругал во время своих выступлений.

Во время этих хождений по куоккальскому берегу у Маяковского «выкрепло сознание близкой революции» — то самое, которое впоследствии так поразило современников: в конце «Облака в штанах» был с небольшой погрешностью назван даже год этого события — 1916.

В Куоккале Маяковский ежедневно виделся с обитателями ставшего впоследствии знаменитым поселка — с Чуковским, Евреиновым, Репиным; ездил в Мустамяки к Горькому. Регулярность встреч зачастую объяснялась весьма прозаично: из-за отсутствия денег поэт обедал по «семизнакомой системе» («Я сам») — то есть каждый день бывал у одного из знакомых.

Репин, который терпеть не мог футуристов, был восхищен Маяковским. Великий художник до старости обладал тончайшим чутьем на все подлинное в искусстве, даже если формы этой подлинности были для него необычны. Это особенно заметно на фоне преобладающего отношения к Маяковскому со стороны деятелей культуры. Когда он начинал читать свои стихи — например, на даче Чуковского — многие демонстративно уходили, а влиятельнейший журналист Влас Дорошевич грозился позвать околоточного. Теперь в это трудно поверить, но таков был ответ «культурной среды» на «Послушайте!»... Репин же, напротив, восхищался темпераментом и талантом Маяковского, сравнивал его с Мусоргским и хотел написать его портрет. И это было желание художника, который в свое время наотрез отказался писать портрет Достоевского! Впрочем, Репин и не считал Маяковского футуристом — ни как поэта, ни как рисовальщика.

Того же мнения придерживался в то время и Горький:

«Какой он футурист! Те головастики — по прямой линии от Тредьяковского. И стихи такие же — скулы от них ноют, — да и зауми у Василия Кирилловича сколько вам угодно. А у этого — темперамент пророка Исайи. И по стилю похож. “Слушайте, небеса! Внимай, земля! Так говорит Господь!” Чем не Маяковский!».

Горький весьма точно объяснил и природу богохульства, которого так много в стихах Маяковского. Оно, по словам Горького, не очередное проявление эпатажа, оно сродни тому отчаянию от несправедливости мироустройства, с которым взывал к Богу библейский Иов...

Впоследствии жизнь далеко их развела, отношения между ними были далеки от идиллии, высказывания Горького о Маяковском бывали весьма нелицеприятны и не всегда справедливы. Но, узнав о смерти поэта, Горький ударил кулаком по столу и заплакал.

Поэма, в которой четырьмя частями выкрикнуто: «долой вашу любовь!», «долой ваше искусство!», «долой ваш строй!», «долой вашу религию!», — была дописана во второй половине июля 1915. Легли на бумагу великие строчки финала:

Эй, вы! Небо!

Снимите шляпу! Я иду!

Глухо.

Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо.

Впрочем, печатать все это не собирался ни один издатель. Маяковский читал свою поэму разным людям, но это не делало перспективы ее появления на свет более реальными.

Назад || Далее