|
Вы здесь: Критика24.ру › Детские народные сказки
Уральские сказки Павла Бажова (Детские народные сказки)С Павлом Петровичем Бажовым я познакомился в разгар Великой Отечественной войны. И произошло это далеко от его родных мест, на фронте, где замечательный поэт Урала никогда не бывал. До войны мне не привелось прочесть «Малахитовую шкатулку». Конечно, знал о ней, слышал много хорошего, но книга как-то не попала в руки. И вот в войну, когда Советская Армия, наступая, образовала на Висле сначала маленькое предмостное укрепление, выросшее потом в знаменитый Сандомирский плацдарм, мы с фотокорреспондентом «Правды» переправились ночью к нашим солдатам, державшим этот крохотный кусочек земли. Он был так мал, что простреливался вдоль и поперек не только из минометов, но даже из автоматов, а огонь, который обрушивали на него немцы, был так сосредоточен, что пули выкосили всю траву перед брустверами окопов. Этот маленький клочок земли за рекой поначалу держал один-единственный батальон, прикрываемый огнем нашей артиллерии с того берега. Горстка обстрелянных, опытных солдат так крепко вцепилась в землю, так глубоко пустила в нее корни, что противник, хотя и сознавал всю опасность положения, так и не смог сбросить их обратно. Мы переправились через реку под покровом густого тумана на понтоне, доставившем пополнение и боеприпасы. Майор, руководивший обороной «пятачка», маленький, загорелый, совершенно осипший человек с худым, нервным, но чисто выбритым лицом, непрерывно курил, всякий раз прижигая новую папиросу от уже докуренной. По выговору мы сразу угадали, что он коренной уралец. В эти часы Висла как бы дремала, затянутая низким, густым, слоистым туманом. На плацдарме было тихо, только лягушки надрывались в плавнях на той стороне. В звездной синеве непрерывно мерцали осветительные ракеты, бросаемые врагом. Изредка гудели высоко в небе моторы самолетов: наши шли на Берлин. Разведя подкрепления по стрелковым ячейкам, эвакуировав на обратных понтонах раненых, отправив на тот берег боевое донесение, майор вернулся в блиндажик — маленькую, тесную нору, вырытую в крутом берегу. Мы с фотокорреспондентом уже улеглись на свежей яровой соломе, но не спалось. Мы видели, как этот маленький человек, который вот уже около пяти дней нес непосильную тяжесть, руководя горсткой советских солдат за рекой, человек, которому полагалось бы в эти редкие минуты затишья свалиться и уснуть каменным сном, тихо прошел мимо нас в глубь блиндажа, засветил карбидную лампочку, вытащил из подсумка какую-то книжку с оторванным переплетом и стал читать. Да, именно читать страницу за страницей, спо-койно, сосредоточенно, будто сидел он за освещенным столиком в тихом библиотечном зале, а не лежал на соломе на крошечном куске земли, окруженном вражескими войсками, где его в любое мгновение мог похоронить снаряд. Это было так странно, что, забыв о сне, мы из своего угла молча следили за ним. По мере того как он читал, напряженное, нервное лицо как бы отходило, преждевременные морщины разглаживались, оно становилось спокойным и точно бы молодело. Читал он с полчаса, потом закрыл книгу, задумался о чем-то своем и, вероятно, очень далеком от его беспокойных фронтовых дел, вздохнул, убрал книгу в полевую сумку и прилег на соломе. Но заснуть ему так и не удалось. Противник внезапно обрушил на плацдарм огневой удар, такой тяжелый, что земля заходила и бревна накатника зашевелились над головами. Наша артиллерия ответила из-за реки. Завязалась ожесточенная огневая дуэль. Разрывы оборвали телефонные провода, и, лишившись связи с ротами, майор побежал в траншеи организовывать атаку. Плацдарм удержали, но самого майора утром принесли на шинели. Он был убит наповал очередью из автомата. Густой туман все еще висел над рекой, но заря уже окрашивала его в легкие нежно-розовые тона, когда мы возвращались обратно. На том же понтоне отправляли тело майора, завернутое в плащ-палатку. Офицер, заменивший его, вручил нам для передачи в политорганы части его ордена, партбилет и полевую сумку. И мне захотелось узнать, что же так внимательно читал этот воин ночью в последние часы своей жизни. Книжка была старая, совсем затрепанная, закапанная стеарином. Переплета и титульного листа не было, не хватало многих страниц. Начал читать с той страницы, что уцелела. Рассказывалось о парне, который пошел в горы искать покос, встретил странную девушку, опознал в ней Малахитницу, приобщившую его потом к горным тайнам. Странная это была книжка. В ней все удивляло с первых же строк: и язык, сочный и своеобразный, и необычайность действующих лиц, и какое-то удивительное и в то же время ненарочитое переплетение двух миров — реального и сказочного, и, наконец, своя, особая, ни на кого не похожая простая и пленительная именно простотой манера письма. К концу сказа я уже, разумеется, понял, что читаю знаменитую «Малахитовую шкатулку» П. П. Бажова, понял, почему с таким увлечением, уносясь мыслями на свой далекий Урал, читал ночью офицер, и еще понял, что передо мной какое-то новое, необычное по форме и глубоко социалисти-ческое по своему содержанию произведение искусства, свежее, новое, сильное. Все уцелевшие в книге сказы были прочтены залпом, один за другим. Потом истрепанный томик этот пошел по рукам моих товарищей, военных корреспондентов. Многие из них были уже давно знакомы с книгой и перечитывали ее вновь. Книжка без переплета, унаследованная от убитого офицера, служила по вечерам предметом оживленных бесед, горячих литературных споров, далеких от военных дел. В этих беседах мы уходили из мира войны в мир труда, о котором совершенно по-новому, необычно и сильно, рассказывал писатель-чародей, от прикосновения пера которого самые обычные трудовые дела превращались в поэтические сказки. В самом деле, в нашей стране, где тогда уже было введено обязательное семилетнее образование, где даже старики давно ликвидировали свою неграмотность и через газеты, книги, радио приобщились к сокровищам культуры, народное поэтическое творчество, бывшее обычно изустным, есте-ственно, должно приобретать какие-то новые формы. Среди современных дедушек и бабушек есть такие, которые когда- то носили пионерские галстуки, и было бы просто смешно, если бы они, развлекая внуков, начинали свои с ними беседы традиционным зачином: «В некотором царстве, в некотором государстве жил-был...» и т. д. Да и само понятие народности творчества коренным образом изменилось. Почему, скажем, частушки, сочиненные в каком-нибудь районе дояркой, избачом или учителем и потом записанные из третьих рук собирателем фольклора, идут под рубрикой «народное творчество», а, скажем, пре-красные песни М. В. Исаковского вроде «Катюши», которые распевает весь народ, под эту рубрику не подходят? Словом, споров на эту тему было много, и все дружно сходились на том, что Бажов совершил своего рода открытие, показав, как преобразуется народное творчество в нашем советском мире, как, не теряя своих природных форм, бесконечно разнообразных и ярких, оно наполняется новым, социалистическим содержанием, приобретает законченность мастерского художественного произведения. Бажов смело переступил круг традиционных сказочных тем, которые современное народное творчество уже переросло, и смело ввел в богатую семью персонажей русской сказки уральских умельцев, честных, простых тружеников, не чарами волшебства, а смекалкой своей рушащих все преграды, творящих не божеские и не бесовские, а человеческие чудеса. Писатель не удовольствовался сделанным им открытием. Он сам был великолепным умельцем. Он сам, неутомимо показывая «живинку в деле», переплавлял богатейшие руды народных преданий, сказов, поговорок, столетиями бытовавших по Уралу, в свои сказы. Оставаясь народным сказителем, он был и передовым литератором-коммунистом, и поэтому сказы его, такие пленительные, непосредственные по форме, в то же время так глубоки и богаты и в лучшем смысле современны своим содержанием. Вот почему с одинаковым интересом читает их и школьник, делающий в жизни первые самостоятельные шаги, и старый пенсионер, подводящий итоги своей жизни. Каждый находит в них что-то свое, близкое, нужное, дорогое ему, соответствующее духовным запросам своего возраста. После того как впервые, еще там, на Висле, был прочтен сборник бажовских сказов, я не раз перечитал их в последующие годы. И чем больше думалось о его творчестве, тем все более и более органично сливался образ сказителя с образами его героев. Вопреки всему, что было известно об авторе сказов, он представлялся мне даже в виде деда Слышко, этого живого носителя трудовой поэзии уральских заводов. Он рисовался этаким уральским богатырем, в характере и облике которого запечатлены черты наиболее полюбившихся персонажей его произведений. Сказы его воспринимались как нечто целое, и автор их, подобно лирическому герою, как-то сам вплетался в это свое многообразное творчество. И вот серенький, прохладный, неприветливый вечер поздней уральской весны. Мы идем по свердловской окраине, где молодые, высокие здания соседствуют с бодрыми, прочными деревянными домиками. Из-за заборов несет горьким запахом цветущей черемухи. Там, впереди, в уже сереющей полумгле улицы, — дом, где живет этот мудрый уралец, вобравший в себя весь сказочный мир своего удивительно богатого края, где столетиями в невероятных условиях, всё побеждая, опрокидывая все преграды, расцветали таланты русского мастерового человека. И я, в силу профессии повидавший на своем веку немало интересных, больших людей, признаюсь друзьям, что сейчас вот, на пороге бажовского дома, волнуюсь, как волновался когда-то в юности перед экзаменом по любимому предмету. Вместо могучего плечистого бородача встречает нас в полутьме прихожей небольшой сутуловатый старичок с реденькой бородкой, в поношенной уютной домашней куртке, с трубкой, привычно зажатой сложенными в горсть прокуренными пальцами. Из мягкой рамки шелковистых седин смотрит открытое русское лицо. Бажов глядит на собеседника чуть исподлобья, из-под седых приспущенных бровей, но взгляд у него доброжелательный, ласковый. Когда он улыбается незаметной под усами улыбкой, к глазам сбегаются живые и веселые морщинки, и от них, как это ни странно, лицо как-то вдруг свежеет и будто бы даже молодеет. Он ведет в кабинет, который сейчас почему-то хочется назвать лабораторией, а точнее — мастерской. В самом деле, комната, наполовину занятая книжными шкафами, вспоминается именно как лаборатория, где этот мудрый старик переплавлял драгоценную руду народных сказок, легенд и пословиц, в свои сказы, в которых филигранно Отточена каждая строка. Все в этой комнате связано с неугомонной творческой деятельностью старого уральского литературного мастера: и сборники его сказов, изданные на всех европейских и многих восточных языках, и богатая библиотека по истории края, и коллекции минералов, образцы руд, в разное время преподнесенные Бажову рабочими, инженерами — почитателями его таланта, и чернильница, искусно сделанная специально для него камнерезами из черного камня-змеевика, и даже стулья, на которых мы сидим. Как свидетельствуют награвированные бланочки, прикрепленные к спинкам, эти стулья — подарок Бажову ко дню его семидесятилетия от рабочих местного деревообделочного завода. Самое любопытное в комнате — письменный стол... Он весь точно бы топорщится ворохами рукописей, депутатскими письмами, образцами малахита, друзами каких-то кристаллов, весь засыпан табаком и трубочным пеплом. Среди всего этого беспорядка, в котором все-таки угадывается свой, особенный порядок, стоит пишущая машинка, и в ней белеет лист с недописанной строкой. Перед машинкой — кожаная затертая подушечка. Все это освещено узким кругом света, отбрасываемого рефлектором старой конторской лампы. 14 Последнее время у Павла Петровича со зрением плохо. Больше на машинке выстукивает, чем пишет. И сидеть ему трудно, работает стоя, опираясь локтями на подушку, — поясняет супруга писателя, черноволосая женщина, удивительно молодая и жизнедеятельная для своих лет. Эк ты, Валянушка, точно экскурсию водишь!—отмахивался Павел Петрович, посасывая свою трубочку, которая курится у него потихоньку, с этаким уютным хрипением, распространяя запах простого, незлого табака, которым, как кажется, пропитан и он сам, и рукописи, лежащие на столе, и вся эта комната, где он живет и работает. Усаживаемся, и после обычных, так сказать, ознакомительных фраз завязывается неторопливая беседа, искренняя, спокойная и в то же время очень вместительная. Заметив, очевидно, некоторую связанность гостей, Павел Петрович сам ведет эту беседу. Он засыпает нас вопросами, и сразу становится ясно, как широк круг общественных интересов этого человека, как кипуча и полна деятельности его жизнь й с какой снайперской точностью он умел в массе окружающих его явлений брать на прицел самое главное. Он пристально следил за международным положением и старался вызнать все интересное о моих зарубежных поездках. Но из всех сторон зарубежной жизни его особенно интересует, как там, за границами нашей Родины, воспринимают трудящиеся великий опыт нашей революции, как простые люди земли ведут борьбу за мир и особенно как советский опыт помогает людям стран народной демократии. 15 Им легче. Мы дорогу протоптали, — говорил Павел Петрович, тая под усами ласковую негаснущую улыбку.— Я вот тут как-то с одним избирателем на приеме серьезный разговор имел. Старый рабочий, а вот на именинах у зятя перебрал лишнего, прогулял смену, ну и выставили его, го-лубчика, с завода. Он ко мне: «Павел Петрович, потолкуй с директором, пусть хоть в сторожа, да в родной цех». А я ему: «Как я буду за тебя толковать, когда тебя правильно уволили. Стыдно тебе: ты учитель, а вон до чего набираешься». Он мне : «Какой я, Павел Петрович, учитель, токарь я». А я ему говорю: «Нет, говорю, ты учитель, ты, говорю, всем рабочим из народных демократий учитель... Разве нет? Разве не у нашего рабочего класса люди жизнь-то новую строить учатся?» И ведь понял он, этот самый почтенный прогульщик, дошло до него, заплакал даже. «Стыдно, говорит, Павел Петрович, вот как стыдно...» 16 Ну, а дальше как? Дальше-то?— Павел Петрович посасывает трубку, хитро посматривает из-под серых своих бровей, и кажется в эту минуту, что перед нами не знаменитый писатель, отмеченный высокими наградами, облеченный доверием избирателей, а дед Слышно со старого Сысертского завода.— Далыпе-то что же. Дал он мне слово, что больше такого греха с ним не случится. Ну, я в партком завода позвонил. Вернули... Он ко мне потом на прием опять приходил, этакий благостный, в новой тройке, бритый, будто прямо из бани. «Очень, говорит, ты меня, Павел Петрович, тогда за душу тронул — учителем-то назвал». Павел Петрович задумчиво перебирает на столе пачку свежих, частично даже еще не вскрытых конвертов. 17 Сегодняшняя почта. Видите, восемь писем, в каждом чья-нибудь забота или печаль, искренне тебе, депутату, доверенные. Много пишут. Кабы вон не она, — он кивает на жену, — да не дочка, захлебнулся бы я в этих письмах. Они мне помогают разбирать и ответы писать. Всей семьей так вот и депутатствую. Заговорили об Урале, о поездке, которую мы предполагали тогда совершить по заводам, рудникам, новостройкам и золотым приискам. Бажов сразу точно бы изнутри осветился, трубочка его засипела отрывистей, веселые морщины, собравшиеся в уголках глаз, так уже больше и не разбегались. Об Урале он мог рассказывать сколько угодно и, как говорили люди, близко его знавшие, никогда не повторялся. Бесконечные истории, любопытные случаи, происшествия, старые и новые, жили в его голове. Часто это были уже готовые, сложившиеся сказы, так и просившиеся на бумагу, но будто еще дозревавшие в нем. Особенно почему-то запомнился рассказ Павла Петровича о посещении им цехов Уралмашзавода, когда там опробовали механизмы шагания ныне знаменитого, а тогда только рождающегося экскаватора «ЭШ-14-65». ...По сравнению с этой машиной я почувствовал себя букашкой, муравьем. А вот не гнело это, не унижало. Наоборот, гордость такая появлялась. Ведь это мы, маленькие, слабенькие по сравнению с этой машиной люди, выдумали ее, отлили, обточили ее огромные члены, сложили их и вот собираемся вдохнуть в них жизнь... Царь-машина! Ведь это просто представить себе трудно, как она работать будет, какой для нее фронт работы нужен. И, когда она вдруг задвигала этими своими лапами, знаете что было кругом? Плакали люди... Пошел, пошел... Так вот мы дома смотрели, как Никитка, наш внучок, ходить начал... Люди подходили к машине и гладили ее, как лошадь какую... Царь-машина, что и говорить... Голос его задрожал, в нем почувствовалась влага. Бажов отвернулся и с помощью какой-то необыкновенной, тоже подаренной ему кем-то из бесчисленных почитателей зажигалки долго, слишком долго раскуривал свою и без того горевшую трубочку под озабоченными взглядами встрево-жившейся жены. На комоде стояла уже подвыгоревшая фотография в старинной проволочной рамке. Молодой белокурый мужчина с шелковистыми усиками и пушистой бородкой снят со стройной черноокой девушкой с волевым, умным лицом 18 Это мы с Валянушкой после свадьбы. Видите, какая она у меня была. Вот с тех пор всю жизнь и нянчится со мной. Все у нас пополам — и горе и радость. Уж как я ей только не надоел, удивляюсь, — поясняет он, краем глаза, лукаво косясь на жену... В этот раз мы много поездили по Уралу, но, конечно, не увидели и малой доли того, что хотелось и стоило посмотреть. И все же вернулись в Свердловск, полные впечатлений, смущенные, даже как-то подавленные величием всего виденного. Как договорились, расставаясь с Бажовым, снова, теперь уже днем, пришли на знакомую улицу Чапаева. В этот день своенравная уральская весна вдруг светло заулыбалась, солнце сияло в бескрайной хрустальной голубизне, и из-за заборов тянуло уже не горечью черемух, а душным ароматом зацветавшей сирени. Бажовы, уже привыкшие к нашествиям малознакомых, а то и вовсе не знакомых людей, постоянно навещавших их дом, встретили нас, как старых друзей. В маленьком садике на скамейке, в пронзенной солнцем трепещущей тени раскидистой березы, собственноручно посаженной когда-то, в давние годы, Павлом Петровичем, он потребовал от нас полного отчета об уральских впечатлениях. Внимательно слушал, защитив глаза от солнца козырьком надвинутой на нос кепки, прятал в усах довольную улыбку, выспрашивал подробности, причем все время выяснялось, что все, о чем мы рассказывали, ему уже знакомо: и события, и люди, и их дела, и их мечты, которые нам казались порой поражающе новыми. Говорили о Краснотурьинске, этом социалистическом городе, возникающем прямо в тайге, как-то сразу без пригородов, без окраин. Город этот действительно нас поразил. Дорога вьется меж лесистых сопок, поворот, еще поворот, и вдруг на берегу большого, как потом оказалось — искус-ственного, озера возникают, как в сказке, вполне современные широкие, строгие проспекты, с многоэтажными домами, с широкими тротуарами и газонами, с многолетними березами, выстроившимися вдоль них; набережная, сбегающая к озеру каменными балюстрадами террас, просторные, на столичный лад магазины, школы, клубы. Я сказал, что хочу написать в «Правду» об этом самом молодом городе, которому тогда еще едва насчитывалось пять лет. 19 Напишите, напишите, только не забудьте при этом, что изобретатель-то радио Попов там родился, на Старотурьинском руднике. И рудничный музей там еще до революции был знаменитый — один умный человек там его собрал... Город-то молодой, это справедливо, но слава у него старая. Нам Иванами непомнящими нельзя быть. Дослушав наши рассказы, он сказал моей жене, учительнице по профессии: Так довольны? То-то будете теперь ребятам в классе о нашем социалистическом Урале рассказывать! Больше, больше о нас говорите. Урал — всей страны гордость. Он ведь всегда такой был, только до поры до времени дремал, скованный, как богатырь в цепях. Революция его расковала, социализм вон на какой простор его вывел. Должны вы, учителя, во всех концах земли советской интерес в ребятах к Уралу воспитывать. Чтобы дети загорались мечтой сюда ехать, богатства его неисчерпаемые для народа добывать... Нет такого второго места на земле, как наш Урал. Потом обратился ко мне и, слегка покачивая в такт речи трубкой, зажатой в прокуренном кулаке маленькой руки, спросил: 20 Вот вы много по белу свету бродите — как наш Урал по сравнению со всякими заграницами выглядит? Я сказал. Бажов очень серьезно кивнул головой. Ну вот, видите! Когда вы в Европы-то ездите, это экскурсия в наш вчерашний, а то и в позавчерашний день, в далекое прошлое, которое у нас уже и глубоким старикам по ночам не снится... А вот поездка сюда — это в завтрашний день. Да, да, что вы думаете. А как еще мало написано об Урале, о замечательных его тружениках!.. Больше, больше надо об Урале писать. Сам он считал это главным делом своей жизни. И думается, что никто до него не писал об уральских тружениках так необыкновенно тепло, так задушевно и так мудро, как он. Перед тем как писать предисловие к этой книге, я снова, в который уже раз, перечитал ее. И как это всегда бывает с хорошей книгой, в которую автор вкладывает не только свои наблюдения, воплощенные в художественные образы, не только свой талант, но и душу свою, перечитывая сказы, я нашел в этих произведениях много нового, ранее не замеченного, ощутил в общем течении сказов новые глубины, новые мысли. И еще выше, еще прекрасней поднялся из них передо мной обобщенный образ уральского труженика, великого умельца, поэта своей профессии, мастерство которого покоряет всё и вся. Славный рабочий человек, искусными руками которого создано все, чем горда и богата земля, — излюбленный герой П. П. Бажова. Всепокоряющее, неутомимо ищущее мастерство, «живинка в деле» — его главная тема. Это та самая живинка, которая, воплощенная в ленинской идее социалистического соревнования, помогает советским труженикам вершить сейчас чудеса трудовых подвигов. Недаром один из славнейших поэтов-большевиков, Демьян Бедный, человек с необыкновенно развитым ощущением нового, именно этому сказу посвятил стихотворение: ...Колдун уральский бородатый, Бажов дарит нам новый сказ. «Живинка в деле» — сказ богатый И поучительный для нас. В нем слово каждое лучится, его направленность мудра, Найдут чему здесь поучиться Любого дела мастера... И это именно так. Юноши и девушки, что будут читать эту книгу, почерпнут в ней великую любовь к всесози- дающему, всепокоряющему труду, почувствуют романтику простой и, казалось бы, обычной, обыденной работы. Она зажжет в них огонек трудового искательства, ту самую «живинку в деле», которая любую работу превращает в праздник. Перед читателем этой книги стоит волшебная малахитовая шкатулка: здесь лучшие сказы П. П. Бажова, автобиографическая повесть «Зеленая кобылка», отрывок из поэтической и тоже в значительной мере автобиографической книги «Дальнее — близкое». Много неожиданных радостей, волнений, и гнев, и восторг доведется испытать тем, кто будет перебирать сокровища малахитовой шкатулки. О многом поведает им на Думной горе старый уралец из народа — дед Слышко. Я не буду портить читателям впечатления назидательными пересказами и толкованиями — сокровища малахитовой шкатулки не требуют ни рекламы, ни комментариев. Каждый увидит и поймет их соответственно своему возрасту и, приняв, обязательно запомнит, — нет, не только запомнит, но и полюбит на всю жизнь. Мне же только хочется напомнить юным читателям необыкновенной этой книги, с каким вниманием и восторгом читал ее смертельно усталый советский офицер при свете коптилки в блиндажике, вырубленном саперами в прибрежном откосе, читал после долгого боя в последнюю ночь свою. Б. Полевой Источники:
Обновлено: Опубликовал(а): Юрий Внимание! Спасибо за внимание. Полезный материал по темеИ это еще не весь материал, воспользуйтесь поиском
|
|
