|
Вы здесь: Критика24.ру › *Общие критические статьи
Русские поэты и писатели о природе (*Общие критические статьи)
Я вопрошал природу, и она Меня в свои объятья приняла. Лермонтов Среди разнообразных форм русского народного орнамента один из наиболее характерных образов — четырехугольник, пересеченный вдоль и поперек прямыми линиями, которые образуют внутри его как бы четыре поля с точками в центре каждого из них. Как показывают археологические и этнографические материалы, это один из самых устойчивых образов русской орнаментики вообще. Он столь же обычен в современном рисунке народных тканей, сколь и в тканях XI—XII веков. По существу, тот же рисунок украшает посуду начала нашей эры, найденную при раскопках на нижнем Днепре. Он же наиболее характерен и для так называемой трипольской культуры, один из центральных очагов которой находился в районе среднего Днепра и расцвет которой относится к IV—III тысячелетиям до н. э. Редкостная «консервативность» определенной формы художественного мышления, не правда ли? Представим, что было бы с искусством вообще или с той же, например, живописью, если, бы такое сознание владело художниками со времен палеолита до наших дней... А уж о поэзии и говорить не приходится. Сравним для примера хотя бы такие стихи: Всю землю в цветы апрель одевает, Весь собор людской в радость призывает, Листвие древо веленым венчает... (Симеон Полоцкий) О, весна без конца и без краю — Вез конца и без краю мечта! Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита! (А. Блок) Первые принадлежат одному из ведущих русских поэтов конца XVII, вторые — самого начала XX века. Разница в поэтическом мышлении одного и другого, как видим, разительная, а ведь их отделяют не шесть и даже не два тысячелетия, а «всего лишь» чуть более двух столетий... Но обратимся и к такому поэтическому ряду: Не буря соколов занесла через поля широкие — галицкое войско несется к Дону Великому! («Слово о полку Игореве», XII в.) Не ветра шумят холодные, Не пески бегут зыбучие, — Снова горе подымается, Словно злая туча черная... (народная песня, XVII в.) Не стая воронов слеталась На груды тлеющих костей, За Волгой, ночью, вкруг огней Удалых шайка собиралась. (Пушкин. 1-я треть XIX в.) Не ветер, вея с высоты, Листов коснулся ночью лунной; Моей души коснулась ты... (А. К. Толстой. 2-я половина XIX в.) Не обгорят рябиновые кисти, От желтизны не пропадет трава. Как дерево роняет тихо листья. Так я роняю грустные слова. (С. Есенин. 1925 г.) Родимая! Что еще будет Со мною? Родная заря Уж завтра меня не разбудит, Играя в окне и горя... (Н. Рубцов. 2-я половина нашего столетия) Не правда ли, каждый из этих отрывков художественно индивидуален. Не менее очевидно и творческое своеобразие каждого из их создателей. Но вместе с тем мы наблюдаем и удивительную, присущую всем им внутреннюю общность, характеризующую определенный поэтический образ мира в целом. Такая устойчивая, но, конечно, далеко не единственная черта, как параллелизм мира природы и мира человека, как видим, «сопутствует» ему на протяжении по крайней мере семи столетий. Но если учесть, что уже и для автора «Слова о полку Игореве» этот поэтический «прием» не столько индивидуален, сколько глубоко традиционен, то, может быть, и не будет столь уж фантастично отнести истоки такого видения мира к тому же IV тысячелетию до н. э., к которому восходят и первые известные нам изображения упомянутого выше орнаментального рисунка. И может быть, прежде чем говорить о консервативности или даже косности мышления, отраженной в этой шеститысячелетней традиции, стоило бы понять смысл и самого образа и столь удивительной его сохранности? Четырехугольник, пересеченный крест-накрест, не случайное «украшение», но идеограмма поля с точками-семенами. Это один из важнейших отличительных знаков той земледельческой культуры, сложившейся еще в эпоху энеолита, которая явилась истоком дальнейшего развития таких культур, как древнеиндийская, древнеиранская, древнегреческая, древнеславянская... Это был не просто случайный рисунок, но именно знак* определенной культуры, с ее особыми представлениями о мире. Он как бы вобрал в себя наиболее глубинные черты народного бытия. Об этом говорит множество фактов. Так, белорусская этнография XIX века, например, свидетельствует: «Когда строился дом, то предварительно на земле чертился такой знак, а затем глава семьи отправлялся на четыре поля, окружавшие усадьбу, и с каждого приносил на голове камень, который и клал в центре каждого поля квадрата» 1. Каждый из этих камней и становился краеугольным основанием дома. Не в те ли «доисторические» времена, в которые уходит традиция, сложилась поговорка: «Не красна изба углами, а красна пирогами» — и не таится ли в ней глубинная мировоззренческая взаимосвязь между такими краеугольными камнями и точками-зернами в идеограмме поля? Во всяком случае, идея сопряжения природы и человека и через несколько тысячелетий находит законное место в поэтическом образе мира русских поэтов XIX и XX веков. И притом таких поэтов, чье творчество вряд ли кто осмелится назвать консервативным, по крайней мере для их эпохи... Да, если видеть в этой черте русской поэзии только определенный поэтический прием, то вполне уместно удивиться и еще одному образчику косности художественного мышления. Однако прием ли это? В каких бы формах ни отражала поэзия параллель природа — человек, перед нами всюду открывается в видимых и осязаемых образах один из важнейших законов бытия: закон диалога. Что это значит? В мире все взаимосвязано, взаимообусловлено, все находится в многообразных отношениях: человек — другой человек (мать, друг, брат, враг и т. д.); человек и общество; человек (или человечество) и природа (или мир в его целом) и т. д. Эти отношения могут быть равноправными или же неравноправными. Взаимоотношения, когда одна из сторон может не считаться с другой, навязывать ей свои условия, понятия и т. д., в самом широком смысле называются монологическими. Они, как правило, эгоистические, потребительские. Я центр мира, мир существует для меня — вот формула монологического сознания. Диалог же как форма отношения к миру предполагает обязательное наличие второго равноправного, равноценного участника, с которым только и возможен диалог. Я и мир; мир во мне и я в мире — вот «формула» сознания русской поэзии. Человек и природа здесь как бы смотрятся друг в друга, раскрывают свой сокровенный смысл в диалоге. «Мгновенное», индивидуальное состояние человека в таком поэтическом образе как бы включается в вечную жизнь природы, соотносится с ней, поверяется ею. И процесс этот отнюдь не односторонен, он диалогичен в самом широком смысле этого понятия. Прекрасно сказал М. М. Пришвин: «Мы в природе соприкасаемся с творчеством жизни и соучаствуем в нем... В природе вода лежит, и ее зеркало отражает небо, горы и лес. Человек, мало того, что сам стал на ноги, он поднял вместе с собой зеркало, и увидел себя, и стал всматриваться в свое изображение... Дело человека высказать то, что молчаливо переживается миром. От этого высказывания, впрочем, изменяется и самый мир». Знак древних земледельцев «украшает» и женские изображения и статуэтки и в этом случае означает: «она понесла во чреве». «Невольно возникает ассоциация с христианским божеством плодородия — Богородицей, девой-матерью, изображаемой нередко так, что на ее животе показан не родившийся еще ребенок Иисус Христос... В Древней Руси культ Богородицы слился с местным культом рожениц... Мы знаем, как тесно магия плодородия полей переплетена с магией человеческого плодородия» . Не случайно, видимо, и в народном (но не в церковном) сознании культ Богоматери сливался с древним культом Матери - Сырой Земли, то есть земли, оплодотворенной дождем, «понесшей во чреве». Идея семени есть идея зарождения новой жизни, а весь знак в целом — символ идеи самой жизни. Тот же знак, но уже несколько в иной форме, символизировал другую сторону той же идеи жизни. Это был знак соединения «земного» — природного и человеческого — с «небесным», точнее — с космическим. Круг древнейший знак, обозначающий Солнце. Мироотношение, отраженное в этом знаке, столь же существенно и для образа мира русской поэзии. Высоко солнце восходило, далеко осветило — Во все чистое поле, через синее море, Через синее море, через быструю речку... — это запев одной из старинных народных песен, а далее в ней рассказывается о «частной» судьбе девушки. Так же, как и в следующей: Туманно красно солнышко, туманно, Что в тумане красна солнышка не видно. Кручинна красна девица, печальна; Никто ее кручинушки не знает... Только ли в «параллелизме» здесь дело? Да и зачем такие прямо-таки космические параллели? Однако вспомним, например, стихи Лермонтова: Выхожу один я на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит: Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит. Казалось бы, что особенного: ну, выходит поэт на дорогу, не такое уж «всемирное» событие. Откуда, зачем вдруг этот «космизм»: «Пустыня внемлет богу», «Звезда с звездою говорит»? Впрочем, может быть, такой диалог «ни из-за чего» с Целым Миром ^ индивидуальная особенность художественного мироотношения именно этого поэта? Вот бреду я вдоль большой дороги В тихом свете гаснущего дня... Тяжело мне, замирают ноги... Снова «частная» ситуация, и вдруг: Вот тот мир, где жили мы с тобою, Ангел мой, ты видишь ли меня? (Тютчев) И у Есенина: Я по первому снегу бреду, В сердце ландыши вспыхнувших сил. Вечер синею свечкой звезду Над дорогой моей засветил. Образ дороги в русской поэзии, как и в русской литературе в целом, приобрел в творчестве самых разных по художественному видению поэтов характер закономерной необходимости. Вспомним былинных и сказочных богатырей на распутье, вспомним удивительные песни, сложенные народом о дороге, чего стоит только .«Не одна во поле дороженька пролегала...». Прямая дорога, большая дорога! Простору немало взяла ты у Бога... (И. Аксаков) Простор — вот что, пожалуй, более всего и характеризует образ мира, созданный русской поэзией. Если в приведенных выше стихах Есенина, например, образ звезды над дорогой рассматривать сам по себе, он может быть воспринят как конкретное воспроизведение вечернего пейзажа. Но в контексте русской поэзии в целом выявляется и вне — или даже над —. индивидуальная неслучайность «сугубо есенинского» образа. Нет, «звезда с звездою говорит» и «синяя свечка — звезда» — не просто пейзажи. Это ещё и вольно или невольно проявившаяся в индивидуальном художественном видении поэтов общая, присущая русской поэзии закономерность. Какой бы частный эпизод, какое бы «мгновенное» состояние души, сознания ни лежали в основе стихотворения, у истинного поэта образ всегда открыт миру, внутренне сопричастен ему, духовно сопряжен с ним. Рассмотрим хотя бы схематично, как создается внутреннее пространство (простор) образа мира в стихотворении Лермонтова «Выхожу один я на дорогу» и Тютчева «Вот бреду я вдоль большой дороги». Думается, напоминать об очевидной художественно-творческой индивидуальности каждого из поэтов нет надобности. И в том и в другом случае перед нами сразу же возникает далевой образ дороги, образ устремленности вперед и в будущее. Далее устанавливается та же беспредельность назад, в прошлое: «И не жаль мне прошлого ничуть»; у Тютчева — она более поэтически сокровенна: «Улетел последний отблеск дня», «память рокового дня». Однако образ у обоих поэтов не линеен: тут же утверждается и другая художественная координата «вертикальной» бесконечности вверх: «В небесах торжественно и чудно!» У Тютчева: «Все темней, темнее над землею...» А затем и «вниз»: «Но не тем холодным сном могилы...»; у Тютчева опять-таки образ «под землею, смерти-могилы дан «в намеке», но. совершенно явно ощутим во всей художественной ткани стихотворения, в полунамеке строфы: «Завтра память рокового дня...» Если бы позволили себе начертать условную схему поэтического образа мира, общего этим двум столь очевидно самобытным поэтам, мы бы получили следующую анаграмму: Она, конечно же, ни в коей мере не может представлять живую материю стихотворений, но в известной степени может быть знаком их общей внутренней природы. Стоило бы сказать и о «расширении» этого образа. Стихотворения открывают частные ситуации: «Выхожу один я...», «Вот бреду я;..» Я — поэтический центр того и другого образов. Эта центральная точка их поэтического мира не замкнута на себе и в себе, она открыта земному «дольнему» миру: «Пустыня впемлет богу», «Вот тот мир, где жили мы с тобою...» Происходит как бы расширение внутреннего пространства образа от «точки» — центра до тех пределов, когда вдруг становится «видно далеко во все концы земли». Вспомним блоковское: «Выхожу я в путь, открытый взорам...» И, наконец, эта «дольняя» бесконечность художественного сопрягается и с «вселенской»: «И звезда с звездою говорит». У Тютчева: «Ангел мой, где б души ни витали, Ангел мой, ты видишь ли меня?» И в одном и в другом случае: точка Я сопряжена с Миром в его Целом. Человек и мир связаны единым духовным состоянием сопричастности. Оттого и «частный» случай, индивидуальное состояние поэта все-мирно, оттого его образ мира духовно бесконечен. Мы помним, что древние изображали знак Космоса солнечным кругом (славянское колесо-круг от коло-солнце). Круг же был одновременно и символом бесконечности. Таким образом, если мы захотим установить общий знак образа мира обоих поэтических шедевров, мы получим не что иное, как древнее, уходящее в глубь по меньшей мере шести тысячелетий изображение: Конечно, такое установление схожести в известном смысле насилие над живой природой индивидуально неповторимых образов. Но, возможно, эта «операция» в какой-то мере позволит нам понять типологию того поэтического мироотношения, которое включает художественно неповторимые образы в общенародное поэтическое отношение к миру, выработанное условиями тысячелетий его исторического бытия. «Здесь русский дух в веках произошел», — скажет уже в наши дни Николай Рубцов. И ...этот дух пройдет через века! И пусть травой покроется дорога! И пусть над ней, печальные немного, Плывут, плывут, как мысли, облака... Нет, образы природы в русской поэзии не просто пейзаж. Скорее то, что мы порою готовы воспринимать за чистый пейзаж, — в основе своей одно из конкретных, видимых проявлений Природы в ее Целом. *Знак — от слова «знать»; однокоренное и, я бы сказал еще, — односмысловое в существенном со словами «узнавать, значить, знаменовать». И само слово «знамя» от этого же понятия — знак. Источники:
Обновлено: Опубликовал(а): Юрий Внимание! Спасибо за внимание.
|
|
