Пьеса На дне философы Сатин и Бубнов (Горький Максим)

В самом начале нашего века писатель, которому было суждено стать основоположником нового направления мировой литературы — социалистического реализма, создал пьесу, замечательную не только по экзотически-яркому житейскому колориту, виртуозной отточенности и «крылатости» языка, но и по сложности, даже известной загадочности идейного содержания.

В пьесе «На дне» авторская мысль как бы спряталась в глубины подтекста, да и вряд ли она геометрически ясно откристаллизовалась в сознании тогда еще очень молодого Горького, что-то, наверное, было просто угадано, продиктовано стихийным вдохновением, мощным стихийным потоком жизненных впечатлений. Сложность состоит и в том, что перед нами разыгрывается сразу несколько драм, и в том, что среди участников этих драм нет, кажется, ни одного человека, которому можно было бы дать однолинейную, однозначную характеристику.

Жена Костылева, Василиса, в своем неукротимом злодействе как будто бы вполне ясна и однозначна. Но вот итальянка Элеонора Дузе, одна из величайших трагических актрис, в 1905 году выступила в роли Василисы на подмостках французского театра. В образе, который она создала, французскую критику «поразило многоцветие красок. Тут была и «затаенная скорбь»... несчастной женщины, и, несомненно, свойственная ее натуре жестокость, и глубокое презрение к обитателям ночлежки, и мучительная страсть к Пеплу, и «бешеная ревность» к Наташе, и внезапное, судорожное «опьянение местью», когда она доносила на своего возлюбленного...

Дузе играла в спектакле трагическую тему поздней любви, и ее Василиса «была, в первую очередь, глубоко несчастной женщиной». Но тут не было однозначности...». Великая актриса не фантазировала, она просто извлекла из образа то, что было в нем заложено русским писателем. А ведь образ далеко не самый сложный в пьесе «На дне».

Пьеса была создана накануне первой русской революции.

Идейно-художественный эффект пьесы заключался прежде всего в своеобразной, отнюдь не прямолинейной и потому особенно действенной критике изжившего себя социального устройства. Но к этому основному пафосу присоединялся и пафос революционной народной самокритики, который нельзя игнорировать при оценке пьесы, да и всего творчества Горького.

Писатель обнажил противоестественность и бесчеловечность социальных отношений, делающих неизбежным возникновение «дна». В то же время он выявил в концентрированной, заостренной почти до гротеска форме и те слабости и иллюзии, пассивность и безволие, а также равнодушие, холодный скептицизм невежества, которые еще были свойственны какой-то части народа и мешали ему выйти на простор самостоятельного исторического деяния. Но едва ли не самое замечательное в пьесе Горького — это луч надежды и бодрости, сперва приглушенный, почти незаметный, а потом все более упрямо и ярко пробивающийся сквозь мрак изображенного подвального бытия...

Выше мы сказали о критическом пафосе горьковской пьесы. Социальная критика основана здесь на очень своеобразном, как будто бы не типичном жизненном материале, но от этого она не становится менее убедительной и едкой, скорее наоборот.

Перед нами не просто трущобная экзотика. Дом Костылевых с его хозяевами и его подвальными жителями — своеобразная социальная структура, отражающая чрезвычайно выразительно, наглядно, без всяких прикрас и мистических покровов, структуру всего общества, основанного на частной собственности. Это своего рода чертеж, разрез старого мира: вся «механика» буржуазного общества выступает в обнаженном виде.

И прежде всего писатель с беспощадной рельефностью показывает бесправие низов, попрание их человеческого достоинства. Атмосфера униженности человека остро ощущается уже в первых сценах — в издевательских, хотя и сладеньких, будто смазанных лампадным маслом тирадах Костылева, христиански возлюбившего «несчастную, никудышную, пропащую» братию, то есть жильцов своих, и думающего, как бы «накинуть» на них «полтинничек»; в резких, отрывистых, властных репликах его супруги, угрожающей выгнать вон всех обитателей костылевской трущобы...

Даже неумный, нелепый полицейский Медведев считает себя вправе разговаривать с обитателями ночлежки «строго». А глупость Медведева невольно обнажает «принципы», которыми руководствуются власти в своем отношении к простому народу: «Теперь запрещено жен бить... теперь во всем — строгость и закон-порядок! Никого нельзя зря бить... бьют.— для порядку...»

Отголоски морали социальных верхов, отголоски их отношения к низам принесены в ночлежку и опустившимся дворянином, которого тут с добродушной иронией прозвали Бароном. У Барона все в прошлом, но иногда прошлое вдруг всколыхнется в нем, и он начинает разговаривать надменно и презрительно: «Ты кто, кикимора?» — обращается он к Луке.

Об изжитости, несостоятельности господствующего социального порядка красноречиво говорит и самый факт существования «дна». Горький вовсе не снимал личной ответственности с обитателей ночлежки за свою судьбу, но не видеть их горестной зависимости от социальных условий, от царящего неравенства, от пренебрежения хозяев к человеческому достоинству рабов могли только люди, совсем уж ослепленные буржуазным эгоизмом и мыслящие на уровне охранника Митрофанова из романа «Жизнь Клима Самгина», — Митрофанов считал, что в пьесе «На дне» показаны «заслуженно несчастные люди». Между тем вся логика пьесы возбуждала вопрос: а почему же все-таки общество не нашло применения этим людям, среди которых, несомненно, есть и одаренные (например, Сатин)? И какой честный и разумный человек решился бы назвать «заслуженно несчастными» умирающую Анну или славную девушку Наташу!

Замечательная особенность Горького-художника состояла в том, что он с самых первых шагов воспринимал народ не только как страдающий и бедствующий. Войдя в литературу на волне революционных настроений и духовных исканий рабочего класса и впитывая энергию этого класса, его весеннюю бодрость, его исторический оптимизм. Горький изображал народ — прежде всего! — размышляющим, философствующим, как бы заново оглядывающимся на мир, который ему предстояло переделать.

В пьесе «На дне» изображены представители той части народа, которая оказалась сломлена жизнью или была далека от идей революционной активности. Но вот что знаменательно: и здесь, в костылевском зловещем подвале, духовная жизнь не замерла, эпоха ворвалась и сюда — и заставила людей думать, спорить, мечтать. Здесь возникают свои концепции жизни, иногда проникнутые грустью и отчаянием, иногда — надеждой, нередко скепсисом, анархизмом и т. п.

Главные философы ночлежки Сатин и Бубнов. Философия Сатина — веселый цинизм, восприятие Жизни как игры. Философия Бубнова — цинизм тяжелый, спокойный, самоуверенный, восприятие жизни как чего-то на веки вечные определившегося, достаточно скучного и, лишенного красоты и глубокого смысла.

Системы того и другого, излагаемые обоими не только в решительной форме, но и с известным блеском, обладают некоторым сходством. Но Сатин гораздо сложнее Бубнова. Сатин — человек с причудами и неожиданностями, мысль его способна вырваться из антигуманистических рамок. Впрочем, и Бубнову знакомы некие порывы — порывы широкой, поверхностной, неразборчивой, пьяной доброты.

|| Далее