|
Вы здесь: Критика24.ру › Лондон Джек
Творчество, рассказы (Лондон Джек)
Во всем мире Джек Лондон известен прежде всего своими северными рассказами, автобиографическим романом «Мартин Иден». И еще книгами о собаках. Их было написано четыре, две в начале и две в самом конце творческого пути Лондона. Фактически, впрочем, это одна большая книга, хотя сюжетно связаны только книги о Майкле и Джерри. В разных сюжетных ситуациях здесь повторяются мотивы и коллизии, прошедшие через множество произведений Лондона, но порой всего глубже раскрывшиеся как раз в этой книге, над которой он работал до последних дней жизни. Повесть, открывающая этот необычный цикл, — «Зов предков»—увидела свет в 1903 году, закрепив уже складывающуюся репутацию Лондона как одного из самых ярких художников той эпохи. Через три года был опубликован «Белый Клык» — книга, ставшая классикой еще при жизни писателя. «Джерри-островитянин» и «Майкл, брат Джерри» были напечатаны в 1917 году посмертно. Повесть «Белый Клык» тесно связана с Севером и Клондайком, а стоит в одном ряду с такими знаменитыми рассказами, как «Белое Безмолвие», «Любовь к жизни», «За тех, кто в пути». Дилогия о Джерри и Майкле создавалась после путешествия на яхте «Снарк», которая прошла от Сан-Франциско до Сиднея, посетив Гавайи и многочисленные острова Полинезии. Плавание, продолжавшееся два года, едва не закончилось для Лондона полным разорением, основательно подорвало и его физические силы. И все-таки это было счастливое время. На «Снарке», потребовавшем огромных затрат и в конце концов проданном за бесценок, Лондон написал «Мартина Идена». А запас впечатлений, накопленный за эти два года, питал его творчество до самого конца жизни. В ограбленной колонизаторами Полинезии Лондону открылись потрясающие картины жестокости, бесправия, расового геноцида, вымирания целой цивилизации, безжалостно разрушенной европейцами, которых приманивала жажда легких денег, какими бы бесчеловечными способами они ни добывались. Здесь, в этих опустевших долинах, самой природой словно предназначенных для привольной и счастливой жизни, на залитых солнцем атоллах и островах, поросших пышными тропическими лесами, разыгрывался тот же трагический конфликт «века стали» и «каменного века», который десятилетием раньше Лондон наблюдал на Клондайке, где охотники за золотом варварски уничтожали и порабощали индейцев. Здесь, как и на Севере, сама действительность безошибочно выявляла истинную нравственную сущность каждого, кто, покинув обжитой, уютный уголок где-нибудь в Англии или в Калифорнии, отправлялся на другой конец планеты—по большей части только с мечтами о миллионе, но случалось, и ради Приключения, в надежде обрести чувство свободы и осуществленного призвания. И суровые законы жизни, которые мстят за несправедливость, бесчестье, предательство, за поругание красоты и этической правды, , здесь выявлялись так же отчетливо, как было на Аляске во времена юности Лондона. Оттого Полинезия, как прежде — Клондайк, властно завладела его воображением. Ей посвящены прекрасные новеллы Лондона, собранные в «Сказках южных морей» и «Храме гордыни». Ей посвящены и повести о Джерри и Майкле. Может показаться, что обе они принадлежат литературе Приключений и поэтому самое главное в них — напряженная интрига, красочные описания, калейдоскоп острых сюжетных ситуаций. Конечно, Лондон стремился к тому, чтобы его книги о собаках были увлекательным чтением, и не понапрасну сегодня, когда прошло три четверти века, интерес к ним так же велик и устойчив, как в первые годы после их появления. Но стихия Приключения, почти всегда заполняющая книги Лондона, — это все же лишь самый верхний слой их содержания. А главное — те большие, серьезные проблемы миропонимания и этики, которые постоянно находятся в поле зрения Лондона, описывает ли он тяготы жизни золотоискателей на Клондайке или полные тайн и опасностей будни Соломоновых островов. Эти проблемы настойчиво заявляют о себе и в книгах, где главные герои—Белый Клык, Джерри, Майкл. Каждая из этих книг—размышление над законами жизни и законами нравственной истины. Вот почему повести сложились в единый цикл, обладающий очень прочными внутренними сцеплениями. Когда-то их воспринимали главным образом как беллетристические пособия, иллюстрирующие учение Дарвина. Для своего времени такое восприятие было естественным. Все поколение Лондона росло под сильным воздействием идей дарвинизма, который в те годы был последним словом и самым значительным завоеванием науки. Теория эволюции нашла множество отзвуков в тогдашней философии, социологии, литературе. Возникал соблазн распространить эту теорию и на область социальных отношений—между людьми, поколениями, расами, народами. Английский философ Г. Спенсер, чьи книги Лондон прочел на Аляске, разработал на такой основе по-своему стройную и логичную доктрину, в сущности, оправдывавшую и расизм, и классовое размежевание, и капиталистическую эксплуатацию. В некоторых лондоновских произведениях чувствуются отголоски этой глубоко реакционной концепции. Особенно усердно критики той поры отыскивали такие отголоски в повестях, посвященных собакам, — ведь, кажется, к перекличкам со Спенсером здесь располагал сам материал. Но, каковы бы ни были субъективные намерения писателя, на деле его книги о собаках оказались как раз развенчанием спенсерианства, которое некоторые современники Лондона всерьез считали единственной «научной» и «объективной» философией. Особенно примечательны в этом смысле повести о Джерри и Майкле. На плантации Мериндж, где они выросли, в них обоих воспитывают презрение и ненависть к «неполноценным» чернокожим жителям Полинезии., Для Джерри и Майкла эта ненависть в итоге становится нормой психологии—инстинкт заставляет их видеть в каждом полинезийце врага «белых богов» или, в лучшем случае, всего только «второсортное» божество. Оба они отличаются бескрайней отвагой, стоическим терпением, непоколебимой преданностью человеку, и раз за разом все эти прекрасные качества используются хозяевами только для того, чтобы надежнее оберегать добро, украденное у «дикарей», жестоко расправляясь со всеми непокорными и утверждая расизм как «естественный» порядок вещей. И Джерри и Майкл фактически жертвы мира, где расизм и насилие стали коренными принципами бытия. Их судьба трагична, несмотря на благополучный финал, —ведь искалечена их психика, разрушен воплотившийся в них идеал этической целостности и красоты. Это социальная драма, по-своему отразившая ту страшную драму колониального угнетения, которая развертывается в большом мире, чьи законы вынужденно усваивают герои Лондона. В повести о Джерри на передний план выдвигается тот расовый антагонизм, который стал неотъемлемым следствием вторжения буржуазной цивилизации, изуродовавшей весь строй жизни на островах Полинезии. Лондон ничуть не идеализирует те порядки, которые здесь господствовали до появления непрошеных цивилизаторов. И вместе с тем при всей жестокости рисуемых им картин самое существенное для Лондона — органика, завершенность и естественность полинезийской жизни, хотя она и впрямь несет на себе черты каменного века. На голых отмелях, в крайне суровых условиях, не зная ни извести, ни долота, местные жители сумели выстроить стены, противостоящие напору океана, разбить плантации кокосовых пальм и хлебных деревьев, наладить рыболовство, создать прочные жизненные устои. И пусть их поверья до крайности примитивны, пусть даже у них господствует каннибализм, — это та неизбежная ранняя стадия человеческой истории, которая не должна прерываться насильственным приобщением к «веку стали». Ведь для аборигенов такой «прогресс» означал только массовую гибель на полях, принадлежащих белым поработителям, сожженные карателями деревни и ад невольничьих кораблей. Этому «прогрессу» служит и шкипер Ван Хорн, которому безраздельно отдано сердце Джерри. Сам Джерри тоже помогает укрепиться бесчеловечности, которую принесли колонизаторы. Инстинктивный расизм Джерри меньше всего можно было бы объяснить—в духе Спенсера — как логичное следствие биологической эволюции. Это результат социальных норм, которые утверждались вместе с капиталистическим «освоением» Полинезии, как тогда казалось, на века. В повести о Майкле социальный смысл событий еще более очевиден. Познакомившись для этой повести с закулисной стороной жизни американских цирков, Лондон был буквально ошеломлен жестокостью дрессировщиков, ни перед чем не останавливавшихся ради эффектности номера и выгоды ангажемента. Книга о Майкле писалась с конкретной целью покончить с этим варварством, которое не тяготило совесть различного рода «важных богов» вроде Гарриса Коллинза, образцового семьянина и прихожанина церкви, уподобляющегося мяснику, как только он переступает порог своей школы дрессировки—«школы страданий для четвероногих пленников со всех концов света». Цель осталась недостигнутой. Животных продолжали мучить и после появления повести, хотя она вызвала бурные отклики читателей, которых повергли в ужас приведенные Лондоном факты. Требования бизнеса взяли верх над либеральными устремлениями общественности. Иначе и не могло быть. Но это ничуть не снижает значения лондоновской книги, если иметь в виду не только побуждения, заставившие писателя взяться за перо, а объективный художественный результат. И в этой повести, как и во всех предшествующих, Лондон затрагивает очень сложные этические конфликты. Майкл, чья судьба оказалась предельно суровой, все время сталкивается с низостью, несправедливостью, своекорыстием, жизнь жестоко ломает его понятия о правильном и ложном, калечит его сознание, — так озлобится ли он сам, станет ли всего только продуктом среды, в которой приходится существовать? Для тех, кто слишком прямолинейно понимал эволюционное учение, вряд ли мог возникнуть сам этот вопрос. Философия Спенсера не оставляла места для таких понятий, как выбор, свобода воли, ответственность. А весь опыт прожитых лет убеждал Лондона в противоположном: каковы бы ни были условия, возможность нравственного выбора сохраняется и остается ответственность за принятое решение. Это был центральный узел его спора со спенсерианством, развернутого во многих произведениях, включая и книгу о Майкле. Трагические ситуации, которыми оказалась так богата история нашего... века, выявили всю важность той давней полемики и все значение Позиции, которую занял Лондон. Отблеск таких ситуаций сегодня невольно падает на страницы его повести, посвященной Майклу, и часто заставляет воспринять ее как аллегорию. Настолько важен с ходом лет стал ее важнейший конфликт, в котором противостоят друг другу стремление к свободе и порабощение жестокими обстоятельствами, чувство нравственного долга и враждебный ему инстинкт выживания любой ценой, самоотверженность и безволие, гордость и приспособленчество. Разумеется, Лондон писал не аллегорию, а просто повесть о собаке. Коррективы внесло время, придавшее такую серьезность той борьбе несовместимых начал, которая происходит в душе Майкла. И вопреки всем научным аргументам «социальных дарвинистов», пытавшихся уподобить человека животному, исход этой борьбы определяется этическими принципами даже в сознании собаки. Трудно дается Майклу победа над средой, стремившейся ожесточить его против всех на свете. После пережитого он никогда уже не испытает вновь ощущение полного, безоблачного счастья, подсознательно живущее в нем как память о Мериндже, о капитане Келларе и о стюарде Доутри, которых поглотило небытие. Но не иссохла его душа и не остыло сердце, не поколебалась его гордость и верность. А это решающий итог — и последняя точка в полемике Лондона с теми, кто был готов оправдать любую подлость условиями жизни, предав забвению самую мысль о долге и ответственности. Так наполняются лондоновские книги о собаках такими коллизиями, которые сохранят жгучую актуальность на протяжении всего XX века, лишь обостряясь с движением истории. Захватывая глубокой достоверностью рассказа и неподдельной тонкостью психологического рисунка, эти повести заставляют думать о проблемах большого мира — этических, социальных, философских. Когда у Майкла открывается талант «собачьего Карузо», даже для Доутри, искренне к нему привязавшегося, это лишь способ заработать на'жизнь, эксплуатируя необычайный дар своего друга. Доутри, а уж тем более Коллинз и прочие дрессировщики, конечно, не пытаются понять, какие чувстве заставляют Майкла выводить мелодии популярных песенок и почему, заслышав их, он не может сдержать себя, хотя бы и сознавая унизительность своего положения цирковой звезды. Для Лондона это пение, собирающее толпы любопытствующих, — не пустая сенсация очередного трюка, а внешний знак происходящего в душе Майкла брожения, которое по-своему глубоко символично и серьезно. Майкл тоскует по стюарду, любившему эти песни, и устремляется к нему в надежде победить своим пением тьму, в которой исчез его великий бог. Но его пение не только проявление бесконечной любви. Это и исход тоски «по далекой, позабытой стайной жизни». Попытка пробиться через тысячелетия к тем временам, «когда мир был молод и стая была стаей, еще не потерявшейся в нескончаемой череде столетий, прожитых собакой подле человека». Возникает философская тема, непосредственно связывающая книгу о Майкле с «Белым Клыком». Там эта тема—утраченная слитность с природой и невосполнимость понесенных при этом потерь—является ведущей. Повесть дополняет картину Клондайка, уже знакомую читателям рассказов Лондона, передавших все то героическое и низменное, что сопутствовало «золотой лихорадке». Но ее значение определяется прежде всего новаторским изображением полуосознанных побуждений героя, Белого Клыка, который приспосабливается к цивилизации, не разрушая при этом своего целостного и прекрасного духовного мира. За каждым эпизодом этой повести стоит невысказанная мысль, что человеку уже никогда не вернуть живительного единства с землей, которое еще сохраняет Белый Клык. Прежде чем попасть к людям, он живет естественной жизнью. Всем своим строем повесть отрицает иллюзорные ценности цивилизации, где властвуют богатство и жажда власти. Суровая и прекрасная природа Аляски не приемлет людей, остающихся рабами такой цивилизации. «Читаешь его, — писал о Лондоне Леонид Андреев, — и словно выходишь из какого-то тесного закоулка... и чувствуешь, как крепчают мускулы, как властно зовет вечно невинная жизнь к работе и борьбе». Жизнь Белого Клыка необычайно полнокровна, интенсивна, потому что он сам — неотъемлемая частица реального мира, который Лондон открыл для себя на Севере и полюбил навсегда. Усваивая повадки волка, Белый Клык «выполняет высшее назначение жизни». Этого нельзя сказать ни о ком из тех, с кем ему суждено столкнуться. И может быть, именно потому, что Белый Клык во всех своих устремлениях руководствуется голосом природы, ему и дано изведать такую любовь, такое счастье самоотверженности и преданности, какие недоступны людям, всегда — в той или иной степени — скованным нормами цивилизации с их неизбежной искусственностью. Лондону было чуждо настроение, выражавшееся в наивных призывах к бегству «назад в природу». Но он один из первых понял, что между человеком и миром естественной жизни возникло слишком много преград, и начали исчезать последние связующие нити, а потребность в многогранном и живительном общении с природой лишь обостряется, оттого что ее все труднее удовлетворить. И он раньше других писателей заговорил о том, что такие утраты не компенсируются никакими, даже самыми бесспорными достижениями прогресса, ибо человек никогда не смирится со своей отчужденностью от природы и будет искать живой контакт с ней, не утраченный героями лондоновских книг о собаках. Глазами этих необычных героев он увидел всю глубину рва, пролегшего между людьми и миром, в котором они живут. Он передал муку и боль этого разрыва, вводя в литературу одну из тех самых острых и важных тем, которые принесла действительность нашего столетия. В дуще Белого Клыка победило чувство любви к человеку. Финал повести о клондайкском волке, мирно играющем с щенятами под солнцем Калифорнии, выглядит искусственно. Но и он не поколебал большого философского и художественного значения «Белого Клыка»—повести, оставшейся среди лучших произведений Лондона, как и все другие его книги о собаках, отмеченные подлинной содержательной емкостью и глубиной. А. Зверен Источники:
Обновлено: Опубликовал(а): Юрий Внимание! Спасибо за внимание. |
|
