Творчество Гоголя (Гоголь Н. В.)

Два бронзовых амура, беседующих между собой, поддерживали фарфоровый в паутине трещинок циферблат. Старые часы стояли на комоде в спальне; над ними висела на стене взятая в позолоченный багет гравюра, изображающая развалины римского Колизея. Когда длинная стрелка, совершая свой путь, настигла возле римской цифры XII короткую, украшенную несколькими завитушками и колечком на конце, в круглом медном корпусе, где был упрятан механизм, что-то заклокотало, захрипело, точно в груди у простудного больного, — казалось, все содержащиеся там шестерни, оси, пружинки, коромысла пришли в сотрясение, — и было совершенно удивительно, что из этого клокотания и хрипа вдруг явился чистый и нежный мелодический звон.

И с этим тихим звоном, раздавшимся в спальне, не только день сменился, но год. Новый, неведомый 1836 год, непочатый — весь до последней минутки, — стоял на пороге, и кто его знает, что сулил он людям и каждому человеку.

Бой часов в новогоднюю ночь, смена лет с отрочества были для Гоголя торжественной минутой, всем существом своим он ощущал роковую грань: «Уже нет воспоминания... Уже пересиливает его надежда. У ног моих шумит мое прошедшее; надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее... Какое .же будешь ты, мое будущее? Блистательное ли, широкое ли, кипишь ли великими для меня подвигами, или... О, будь блистательно! Будь деятельно, все предано труду и спокойствию!.. Если лень и бесчувственность хотя на время осмелятся коснуться меня — о, разбуди меня тогда! не дай им овладеть мною! Пусть твои многоговорящие цифры, как не-умолкающие часы, как совесть, стоят передо мною; чтобы каждая цифра твоя громче набата разила слух мой!» Два года назад, встречая в одиночестве «таинственный, неизъяснимый 1834-й», он, не в силах удержаться, взял лист бумаги и, приветствуя грядущее, обратился к нему с высокопарной речью. «Я совершу... — писал он. — Я совершу. Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны... Я совершу!..»

С той ночи земля дважды обежала вокруг светила, минувшие годы, хотя и не принесли ему спокойствия, были заполнены трудом: за эти годы Пасичник Рудый Панько, порадовавший мир «Вечерами на хуторе близ Диканьки», открылся для русских читателей Николаем Васильевичем Гоголем; в 1835 году увидел свет «Миргород», вобравший в себя и «Старосветских помещиков», и Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, и потрясшего всех «Тараса Бульбу», в том же году явились читателям «Арабески» с «Невским проспектом», «Портретом», «Записками сумасшедшего», а в плоском ящике его письменного бюро лежала рукопись комедии — первой, которую он, пожалуй, решится дать на театр.

Он давно мечтал о комедии, повторяя знакомым, что комизм кроется везде, что, живя посреди него, мы его не видим, но что если художник перенесет его в искусство, на сцену, то мы же сами над собой будем валяться со смеху и будем дивиться, что прежде не замечали его. Он принялся за одну комедию и за другую, читал знакомым отрывки и сцены, и даже целиком пьесу, названную «Женихи», а после «Женитьба», некоторое время полагая ее законченной, читал с успехом, слушатели смеялись и хвалили, но тайное чувство колебало его уверенность в достигнутом, и какой-то голос твердил ему среди похвал: не то, не то...

7 октября 1835 года Гоголь послал Пушкину письмо — необыкновенно важное, В нем, в этом письме, является Гоголь будущий: здесь первое упоминание о «Мертвых душах» («Начал писать Мертвых душ. Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон... Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь»), здесь несколько строк о «Женитьбе», отданной Пушкину для прочтения («Пришлите скорее и сделайте наскоро хотя сколько-нибудь главных замечаний»), здесь, наконец, просьба, которую принято считать началом, исходной точкой «Ревизора»: «Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или не смешной, но русский чисто анекдот. Рука дрожит написать тем временем комедию... Сделайте милость, дайте сюжет, духом будет комедия из пяти актов, и клянусь, будет смешнее черта...»

Среди бумаг Пушкина был листок с планом неосуществленного замысла: «Криспин приезжает в губернию на ярмонку — его принимают за (неразборчиво)... Губернатор честной дурак — Губернаторша с ним кокетничает — Криспин сватается за дочь». В рукописи вместо «Криспин» вначале было другое имя — «Свиньин».

Профессор-славист Бодянский записал в дневнике со слов Гоголя: «Первую идею к «Ревизору» его подал ему Пушкин, рассказав о Павле Петровиче Свиньине, как он в Бессарабии выдавал себя за какого-то петербургского важного чиновника и, только зашедши уж далеко (стал было брать прошения от колодников), был остановлен».

Но Пушкин, конечно же, рассказал Гоголю не только об общем их знакомом, литераторе Свиньине, но и о происшествии, приключившемся с ним самим, с Пушкиным, когда осенью 1833 года отправился он в Оренбург за материалами для «Истории Пугачева». Нижегородский военный губернатор, принимавший у себя Пушкина, счел своим долгом негласно предупредить оренбургского губернатора (тот, будучи приятелем поэта, показал ему бумагу) о том, что литературные занятия — предлог, на самом же деле титулярму советнику Пушкину приказано секретно обревизовать действия губернских чиновников.

Писатель Соллогуб вспоминал, что Пушкин рассказывал Гоголю также «про случай, бывший в г. Устюжне Новгородской губернии, о каком-то проезжем господине, выдавшем себя за чиновника министерства и обобравшем всех городских жителей».

Беззаконие, лихоимство, казнокрадство царили в самодержавной России, вместе с ними царили повсюду страх ревизии и твердая убежденность, что неподкупного ревизора не бывает. Именно поэтому ловкий мошенник без труда мог выдать себя за важное лицо, п полому же какой-нибудь проезжий господин мог быть принят за таковое лицо: тут есть разница между «выдать» и «быть принятым», для Гоголя очень существенная, но и в том, и в другом случае причина превращения «проезжего господина» в «ревизора» одна и та же. Сюжеты о мнимом ревизоре бытовали в устных рассказах, проникли и в литературу и были, без сомнения, известны Гоголю. Он сам говорил, что и до истории со Свиньиным слышал о «подобных проделках». Пушкин, видимо, не просто сообщил ему желанный анекдот, но открыл, что этот анекдот есть сюжет комедии.

Неизвестный нам разговор с Пушкиным стал ударом молнии, воспламенившим издавна копившийся горючий материал. Мысли и житейские наблюдения, толпившиеся в воображении действующие лица — с характерами, манерами, прическами и одеждой, реплики, вот-вот готовые сорваться с языка, — все вдруг пришло в движение, зацепилось одно за другое, стянулось в крепкий узел, объяснилось и получило новый смысл. Гоголь писал быстро, уверенно, ощущая, что в прежних драматургических пробах и попытках только учился летать, — он расправлял крылья все шире, все мощнее, разбегался, все точнее улавливая потоки воздуха, с тем, чтобы в некий прекрасный миг, долгожданный и вместе внезапный, вдруг решительно взмыть ввысь.

Письмо к Пушкину с просьбой о сюжете датировано 7 октября 1835 года; Пушкин в это время в Михайловском, он возвратился в Петербург около 23 октября; 6 декабря Гоголь сообщает московскому другу, историку и писателю Погодину, что «третьего дни», то есть 4 декабря, окончил комедию...

Старые часы с беседующими амурами прозвенели двенадцать раз. Нет, Гоголь не бросился к столу, не схватил лист бумаги, не начертал па нем торжественного обращения к новому, 1836 году, уже отжившему первую свою минуту. Житейский опыт учил сдерживать порывы, не выказывать слишком волнение души, соблюдать умеренность В восклицаниях. Поздравляя мать с наступающим годом, он лишь отметил коротко: «Я предчувствую, что от него нам ожидать много добра».

В декабре, перед рождеством, ударили морозы; Гоголь, боясь холодов, затаился у себя на Малой Морской. Он снимал квартиру из двух комнат — кроме маленькой спальни, был еще кабинет; простой стол, заваленный книгами, стоял у окна. Гоголь поправлял «Ревизора», или читал, или, подняв глаза от книги, задумчиво глядел, как мороз рисует на окне серебряные цветы и папоротники. Все ожидали, что январь будет еще холоднее, передавали слухи, будто в Москве по случаю суровой зимы закрыты рынки.

Но под Новый год вдруг потеплело — сразу как отрезало. Город оживился, все помчались с праздничными визитами, начались вечера да балы, в залах Эрмитажа устроен был маскарад для дворянства и купечества, улицы иллюминировали — на окнах, балконах и крышах домов составлены были из горящих плошек бук вы, цифры и вензеля. Гоголь оделся поуличному, плотно запахнул шинель, высоко, пряча уши, поднял воротник и отправился на прогулку. Заглянул к одному знакомому, к другому, в гостях был весел, много шутил, рассказывал анекдоты и разные забавные истории, всех уморил, сам же и не улыбнулся; если кто пытался после пересказывать его шутки и анекдоты, выходило несмешно, впору руками развести — чему смеялись: была какая-то тайна в том, что он говорил и как.

На душе у Гоголя просторно: с 31 декабря 1835 года он уволен из Санкт-Петербургского университета, где числился адъюнкт-профессором по кафедре всеобщей истории. Полтора года назад он рвался на кафедру, замыслы, один другого грандиознее, манили его, в его воображении вставали многотомные труды по истории разных эпох и народов, им написанные, но, боже мой, как трудно оказалось усмирять свою фантазию и взамен того, чтобы всей душой предаваться созерцанию картин, которые заманчивой чередой открываются при размышлении о прошлом разных народов и стран, затверживать хронологию, следить по карте изменчивые границы империй, облекать прекрасные видения в формулы школярской учености.

Иногда он по-настоящему увлекался: когда Пушкин и Жуковский явились слушать его лекцию, вдохновенно прочитал с кафедры заготовленную по такому поводу статью о багдадском халифе, благородном Ал-Мамуне, истинно желавшем сделать счастливыми своих подданных и видевшем верный путеводитель к тому в науках. Халиф щедро насаждал в своей стране ростки иноземней учености, по они не давали побегов, не приносили плодов. «Он упустил из вида великую истину, что образование черпается из самого же народа, — говорил Гоголь, — что просвещение наносное должно быть в такой степени заимствовано, сколько может оно помогать собственному развитию, но что развиваться народ должен из своих же национальных стихий». Благородный Ал-Мамун умер, не поняв своего народа, не понятый своим народом, — закончил лекцию Гоголь. Пушкин его хвалил...

По чем более понимал Гоголь, что великих трудов по всеобщей истории не создаст и что даже редкие и короткие лекции, которыми он не баловал своих слушателей, мешают его литературным занятиям, тем более нестерпимым становилось для него пребывание в университете. Некогда желанная кафедра стала для него тяжкой неволей, и, решившись разделаться с ней, он сразу почувствовал себя счастливым.

«Я расплевался с университетом, и через месяц опять беззаботный казак, — весело писал он своему московскому приятелю, историку и литератору Погодину, ожидая увольнения. — Неузнанный, я взошел па кафедру и неузнанный схожу с нее. Но в. эти полтора года — годы моего бесславия, потому что общее мнение говорит, что я не за свое дело взялся, — в эти полтора года я много вы. нес оттуда и прибавил в сокровищницу души. Уже не детские мысли, не ограниченный прежний круг моих сведений, но высокие, исполненные истины и ужасающего величия мысли волновали меня... Мир вам, мои небесные гости, наводившие па меня божественные минуты в моей тесной квартире, близкой к чердаку!.. Теперь вышел я на свежий воздух... Смеяться, смеяться давай теперь побольше. Да здравствует комедия!»

Переписывая комедию набело, Гоголь не в силах был удержаться, чтобы мысленно не зажигать лампы на сцепе, не расставлять декорации, не надевать на актеров костюмы, не измазать им лица гримом: в мечтах он видел темный зал, весь — от партера до райка — тесно заполненный зрителями, слышал их напряженное молчание, аплодисменты и смех; переписывая комедию, он, как никогда прежде, понял, что не университетская кафедра — судьба его, что его кафедра — театр. «Это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра», — скажет он спустя несколько лет, предлагая «принять в соображение», что в театре «может поместиться вдруг толпа из пяти, шести тысяч человек и что вся эта толпа, ни в чем не сходная между собою, разбирая по единицам, может вдруг потрястись одним потрясеньем, зарыдать одними слезами и засмеяться одним всеобщим смехом».

Но впервые определение «театр-кафедра» появится из-под пера Гоголя в те дни, когда он размышлял о постановке «Ревизора». Не случайно, конечно, именно в эту пору Гоголь начал работать над статьей о петербургской сцене, которую завершит и напечатает год спустя. «Из театра, — говорится в статье, — мы сделали игрушку в роде тех побрякушек, которыми заманивают детей, позабывши, что это такая кафедра, с которой читается разом целой толпе живой урок, где, при торжественном блеске освещения, при громе музыки, при единодушном смехе, показывается знакомый, прячущийся порок и, при тайном голосе всеобщего участия, выставляется знакомое, робко скрывающееся возвышенное чувство...»

31 декабря 1835 года Пушкин писал шефу жандармов Бенкендорфу: «Осмеливаюсь беспокоить Ваше сиятельство покорнейшею просьбою. Я желал бы в следующем 1836 году издать 4 тома статей чисто литературных (как то повестей, стихотворений, etc.), исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности; на подобие английских трехмесячных Reviews. Отказавшись от участия во всех наших журналах, я лишился и своих доходов. Издание таковой Review доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжать труды, мною начатые».

Год 1836-й начинался для Гоголя удачно. В январе на полках книжных лавок появилось второе издание «Вечеров на хуторе близ Диканьки», публика живо раскупала ладные, обтянутые коричневой кожей томики, в газете писали, что русские читатели несколько лет с нетерпением ждали новой встречи с этой книгой; гуляючи, Гоголь заглядывал в лавки, книгопродавцы и приказчики здоровались с ним почтительно и в ответ на вопросительный его взгляд успокаивающе опускали веки и, кивая на толпящихся у прилавков покупателей, негромко подтверждали: «берут-с». Новый год начинался вовсе даже недурно, и трудно предположить, чтобы прославленный автор «Вечеров на хуторе», «Миргорода», «Арабесок», с достоинством прохаживаясь по Невскому, от своей Малой Морской, мимо книжной лавки Смирдина до Александринского театра, на который он бросал вожделенные взгляды, не вспоминал ту, казавшуюся теперь необыкновенно далекой, пору, когда он впервые увидел этот город, впервые ступил на эту поражающую просторной прямизной улицу — Невский проспект... Было это семь лет назад, также под новый, 1829 год, такие же морозы стояли, жемчужные дымы из труб так же тянулись в небо, на тротуарах утоптанный снег так же скрипел под ногами, и ни одна душа в громадном, многолюдном Санкт-Петербурге не заметила в тот час, что из села Васильевки, что близ Миргорода, в столицу Российской империи прибыл молодой человек по имени Николай Гоголь. А молодого человека, несколькими месяцами раньше окончившего Нежинский лицей («Гимназию высших наук»), торопила, по собственным же его словам, «неугасимая ревность сделать жизнь свою нужною для блага государства», он скипел принести хотя малейшую пользу», желал стать «ИСТИННО полезен для человечества». Петербург негостеприимно встретил восторженного провинциала. Поприща, где мог бы он принести пользу человечеству, посвятить свою жизнь для блага государства — или, попросту говоря, службы, — не находилось. Да и не очень привлекла его при близком рассмотрении чиновническая служба. Мечтая о Петербурге, о том, что в столице он «означит свое имя» прекрасным делом, молодой человек с горечью созерцал «существователей», населявших провинциальный Нежин: «Они задавили корою своей земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека. И между этими существователями я должен пресмыкаться...» Но, увы, в самом центре Российской империи, на Невском проспекте, он встретил все тех же «существователей», только что петербургских: «...Все служащие да должностные, все толкуют О своих департаментах да коллегиях, все подавлено, все погрязло в бездельных ничтожных трудах, в которых бесплодно издерживается жизнь их».

...Ему казалось душно, пыльно

В сей позаброшенной стране;

И сердце билось сильно, сильно

По дальней, дальней стороне.

Тогда когда б вы повидали,

Как воздымилась буйно грудь,

Как взоры гордо трепетали,

Как сердце жаждало прильнуть

К своей мечте, мечте неясной;

Какой в нем пыл кипел прекрасный,

Какая жаркая слеза

Живые полнила глаза!

Так передавал молодой человек чувства своего героя в начатой еще на родине поэме, или — точнее — «идиллии в картинах», «Ганц Кюхсльгартен».

Волнуем думой непонятной, Наш Ганц рассеянно глядел На мир великий, необъятный; На свой незнаемый удел...

Не найдя достойного места на государственной службе, молодой человек решил избрать уделом литературу. В 1829 году он издал свою поэму-«идиллию» под именем «В. Алов» и стал ждать признания. Но «Ганц Кюхельгартен» был осмеян критикой. Автор бросился по книжным лавкам, собрал сколько смог экземпляров поэмы, почти не разошедшейся, и сжег. Тем и закончились труды «В. Алова» на ниве российской словесности.

Но, прежде чем в русской литературе появился Пасичник Рудый Панько, неудачливый автор «Гапца Кюхельгартена» в поисках хлеба насущного сумел получить незавидное местечко в департаменте государственного хозяйства и публичных зданий, откуда перешел писцом в департамент уделов. Началась служба чиновника Н. Гоголя. Хорошо представляя себе, какой она будет, он сообщал матери: «Мне предлагают место с 1000 рублей жалования в год. Но за цену ли, едва могущую выкупить годовой наем квартиры и стола, мне должно продать свое здоровье и драгоценное время? и на совершенные пустяки — на что это похоже? в день иметь свободного времени не более, как два часа, а прочее все время не отходить от стола и переписывать старые бредни и глупости господ столоначальников и проч.».

Гоголь переписывал бумаги (и нелегкие месяцы службы — не пропавшее время: российское чиновничество всех видов и рангов скоро обретет ЖИЗНЬ В произведениях писателя), ради квартиры и стола он старательно переносил строка за строкой нимало не интересующие его рассуждения по разным поводам господ столоначальников, а в его воображении уже вставали картины, в которых действительность смешана воедино с фантазией народных преданий, сказок, анекдотов, яркие натуры будущих героев, людей, одаренных простотой и силой чувств, чудесные краски украинской природы; язык сочный и выразительный, совершенно особенный язык, прежде неизвестный нашей литературе, уже зазвучал в его ушах. И, конечно, не просто так, едва закрепившись в Петербурге, он просил мать сообщать ему «обычаи и правы малороссиян наших», ждал от нес «описания полного наряда сельского дьячка, от верхнего платья до самых сапогов с поименованием, как это все называлось у самых закоренелых, самых древних, самых наименее переменившихся малороссиян; равным образом название платья, носимого нашими крестьянскими девками до самой последней ленты, также нынешними замужними и мужиками». Ему нужно также «название точное и верное платья, носимого до времен гетманских». «Еще обстоятельное описание свадьбы, не упуская наималейших подробностей... Еще несколько слов о колядках, о Иване Купале, о русалках. Если есть, кроме того, какие-нибудь духи пли домовые, то о них подробнее с их названиями и делами». Его интересовали «нравы, обычаи, поверья», рассказы про старину — «анекдоты и истории... смешные, забавные, печальные, ужасные». «Не пренебрегайте ничем, — просил он, — все имеет для меня цену».

В февральской и мартовской книжках журнала «Отечественные записки» за 1830 год была впервые напечатана без подписи автора одна из повестей, вошедшая впоследствии в состав «Вечеров на хуторе», — «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала». Редактор журнала, литератор П. Свиньин, правда, «почистил» язык Гоголя, после чего писатель прекратил отношения с «Отечественными записками», а при подготовке отдельного издания «Вечеров» восстановил собственный текст.

Пока складывались повести Пасичника Рудого Панька, Николай Васильевич Гоголь завел знакомство с известными литераторами Жуковским и Плетневым (они помогли ему получить место старшего учителя истории в Патриотическом институте — учебном заведении для «благородных девиц»), в печати появилось несколько его статей и прозаических отрывков.

22 февраля 1831 года Петр Александрович Плетнев писал Пушкину (Пушкин тогда только что женился и жил с женою в Москве) : «Надобно познакомить тебя с молодым писателем, который обещает что-то очень хорошее. Ты, может быть, заметил в «Северных Цветах» отрывок из исторического романа, с подписью 0000, также в «Литературной Газете» «Мысли о преподавании географии», статью: «Женщина» и главу из малороссийской повести: «Учитель». Их писал Гоголь-Яновский... Жуковский от него в восторге. Я нетерпеливо желаю подвести его к тебе под благословение...»

«О Гоголе не скажу тебе ничего, потому что доселе ничего его не читал за недосугом, — отвечал Пушкин. — Отлагаю чтение до Царского Села, где ради бога найми мне фатерку...»

20 мая того же года Гоголь познакомился с Пушкиным на вечере у Плетнева, а спустя несколько дней Пушкин поселился на лето в снятой для него «фатеркс». Гоголь оказался неподалеку — в Павловске: на даче у князя Васильчикова он терпеливо занимался с умственно отсталым сыном князя.

«Все лето я прожил в Павловске и Царском Селе... — сообщал он осенью старому товарищу. — Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло ИЗ-ПОД пера сих мужей. У Пушкина повесть, октавами писанная: «Кухарка», в которой вся Коломна и петербургская природа живая. Кроме того, сказки русские народные — не то что «Руслан п Людмила», но совершенно русские. Одна писана даже без размера, только с рифмами и прелесть невообразимая».

Обязанности домашнего учителя оставляли Гоголю достаточно времени для литературной работы: первая часть «Вечеров» была уже в типографии, писатель увлеченно трудился над повестями второй части.

...Гоголь возвратился в Петербург 15 августа. Пушкин еще оставался в Царском Селе. С Гоголем он послал Плетневу рукопись-«Повестей Белкина» для передачи се в цензуру. Несколько дней спустя Гоголь сообщает Пушкину, что поручение исполнил. Тут же он восторженно вспоминает встречи в Царском Селе. Тут же сообщает о том, как печатаются «штучки» из Павловска, не считая нужным объяснять, что речь идет о «Вечерах на хуторе», — Пушкин, очевидно, это и так поймет: «Насилу теперь только управился я с своими делами и получил маленькую оседлость в Петербурге. Но и теперь еще половиною, что я половиною? целыми тремя четвертями нахожусь в Павловске и Царском Селе... У Плетнева я был, отдал ему в исправности ваши посылку и письмо. Любопытнее всего было мое свидание с типографией. Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фиркать и Прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Это меня несколько удивило; я к фактору, и он после некоторых ловких уклонений наконец сказал, что: Штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву».

Далее в письме Гоголь развернул подробный план большой статьи, направленной против Фаддея Булгарина, — этим он недвусмысленно определял свое место в литературных битвах.

Пушкин не замедлил с ответом: «Очень благодарю Вас за письмо и доставление Плетневу моей посылки, особенно за письмо. Проект Вашей ученой критики удивительно хорош. Но Вы слишком ленивы, чтоб привести его в действие... Поздравляю Вас с первым Вашим торжеством, с фырканьем наборщиков и изъяснениями фактора. С нетерпением ожидаю и другого: толков журналистов...»

А несколько дней спустя Гоголь уже держал в руках небольшую книжицу — первую часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки», и как запах моря невольно возбуждает в человеке мечты о дальних странствиях и неизведанных землях, так исходивший от книжки неизъяснимо манящий аромат типографской краски вселял в душу Гоголя самые радужные надежды. Он ждал, исполненный тревоги и добрых предчувствий, а книжечки «Вечеров» уже зажили своей, независимой от автора жизнью: их читали, зачитывались ими, их передавали из рук в руки, о них толковали — шумно, весело, с изумлением, в них открылся русскому читателю новый, прежде неведомый мир, полный поэзии, очарования, юмора, в котором жили и действовали герои самые обыкновенные и неожиданные, а щедрый Пасичник обещал им, посмеиваясь, до нового года другую книжку побасенок, еще позанятнее этих: «лишь бы слушали да читали, а у меня, пожалуй, — лень только проклятая рыться, — наберется и на десять таких книжек...»