В каких стихотворениях двадцатого века изображены контрасты, присущие городской жизни? (ЕГЭ по литературе)

Город в русской литературной традиции первой половины 19-го века — это противоречивые, непохожие друг на друга (а иногда и на самих себя) Москва и Петербург.

Оппозиционность этих двух мест становится очевидной при знакомстве с незыблемыми текстами школьного канона:

1. Москва, я думал о тебе!

Москва... как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось! (А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»)

2. Город пышный, город бедный,

Дух неволи, стройный вид,

Свод небес зелено-бледный,

Скука, холод и гранит. (А. С. Пушкин, «Город пышный, город бедный...»)

Допетровская столица — семейная, уютная, умеренно провинциальная — есть, по выражению Наполеона Бонапарта, сердце России в то время, как деловой, восприимчивый, светский Санкт-Петербург является мозговым центром страны, увы, не предполагающим равного диалога с человеком. Активное развитие городской среды на протяжении всего 19-го столетия провоцирует укрепление социальной, культурной контрастности уже не в рамках «парадигмы двух столиц», а внутри отдельно взятых пространственно-временных сущностей.

Раздрай, присущий городской жизни в России, удачно нашёл отражение в поэзии 20-го века, характеризующегося великими трагическими переменами и глубокими идейными исканиями.

Ниже приведено несколько примеров неоднородности «миров», в которых обитают люди.

1) «Городу», В. Я. Брюсов

Урбанистическая тема в этом тексте проявляется в совмещении старого, духовного мира с новоцивилизационно-промышленным. Город на рубеже веков, по мнению автора, — «чарователь неустанный», «неслабеющий магнит», внешне сложенный из «золотых дворцов» и «праздничных храмов для женщин, картин, книг», а утробно таящий в себе Злобу и Нищету. Стихотворение написано в 1907 году, после первой русской революции, что, в свою очередь, объясняет неразрывную связь «социальщины» с мотивами привычных всем городских процессов (светские вечера, бегущие по «железным жилам» газ и вода, грязный недооценённый труд «рабов угрюмых» и др.). Текст заканчивается авторским упрёком коварности рассматриваемого мирка:

Коварный змей с волшебным взглядом!

В порыве ярости слепой

Ты нож, с своим смертельным ядом,

Сам подымаешь над собой.

2) «Петербургские строфы», О. Э. Мандельштам

А. А. Ахматова называла О. Э. Мандельштама «последним бытоописателем Петербурга», вероятно, за то, что он сумел изобразить неспокойно-каменную северную столицу на рубеже веков такой, какая она есть. В стихотворении «Петербургские строфы» дана замечательная картина имперского города: в нём есть место и «желтизне правительственных зданий», и «Онегина старинной тоске», и «оперным мужикам», и чайкам. Образ мандельштамовского Петербурга созвучен каменной глыбе города, которая идёт на дно в революционных поэмах «Хорошо!» В. В. Маяковского и «Двенадцать» А. А. Блока. В отличие от своих «коллег» лирический герой «Петербургских строф» смотрит на окружающий мир со стороны, не вклиниваясь в хаотичное движение окружающего мира. Архитектурный контекст здесь, с одной стороны, заставляет человека ощущать себя всем внутри «важных кабинетов» и ничем снаружи, в окружении величественных зданий, а с другой – прививает ложные представления об атмосфере города:

Летит в туман моторов вереница;

Самолюбивый, скромный пешеход —

Чудак Евгений — бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

Из подобных контрастов составляется «схема» городской жизни эпохи: высокое моментально сменяется низким, история — случайностью, личность — массой.

3) «Толпа на театральной площади...», Б. А. Слуцкий

В данном тексте показана контрастность советской жизни, точнее — пропагандистского мифа о ней. «Хозяева и кормильцы» России – простые рабочие люди, которым в ходе экскурсии пытаются внушить, что воздвигнутые памятники и здания – дело непосредственно их рук и умов, становятся вопреки желанию Слуцкого частью оппозиции между двумя социальными группами — власть имущими и холопами. Обывателю в СССР ничего не принадлежит, реальную силу имеет только тоненькая прослойка интеллигенции, которая жирует в государственных кабинетах, довольствующихся урывочными благами «враждебного Запада»; точкой обнажения этого неравенства как раз и является город. За историческим наследием стоит не народ, а всеобъемлющее государство:

И нету робости и зависти

У этой вот России к той,

И та Россия этой нравится

Своей высокой красотой.

Идёт ли речь о слиянии новой реальности с «той», избранной, или таким образом ненамеренно автор указывает на согласие между «обычными» и «сверхлюдьми» — остаётся только догадываться.

4) «Рождественский романс», И. А. Бродский

Текст стихотворения базируется на системе «двоений»: картины Москвы перетекают в петербургские дагерротипы, официальный Новый год называется Рождеством, символы (луна-звезда (кремлёвская), ночной фонарик (как вечный огонь, но на деле нет), принимают разное значение в зависимости от нашей точки обозрения. Мотив текучести («как будто жизнь качнувшись вправо, качнётся влево») — есть показатель зыбкости синтеза старорусской и советской культуры, контраста религиозного и идеологического. Конечно, об общественной жизни в контексте данного произведения мы говорить не можем, однако сконструированная перед нами реальность отражает противоречивость нанизывания одного пласта на другой, допустим, существование храма рядом с ленинским мавзолеем. Городской житель вынужден принимать это и впоследствии проецировать различные практики-оксюмороны на собственную жизнь. Социальный компонент в контрастности современной формы существования в обществе здесь отсутствует, важной становится историко-культурная неразбериха, играющая на руку одной из сторон «конфликта».

Плывет в тоске необьяснимой

пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.

В ночной столице фотоснимок

печально сделал иностранец,

и выезжает на Ордынку

такси с больными седоками,

и мертвецы стоят в обнимку

с особняками.